— Эй, — вдруг тихо окликнул птенец, и он медленно обернулся, вопросительно глядя в чуть порозовевшее лицо. — Тебе действительно чем-то поможет то, что ты от меня услышал?
В этом голосе не прозвучало издевки, как еще минуту назад, и в морозных глазах сейчас не было насмешки.
— Пока не знаю, — осторожно ответил Курт и, помедлив, уточнил: — Скорее, да.
— Ты его найдешь?
— Я во времени ограничен, — заметил он. — Но я его найду.
— Это было во Франкфурте, — все так же чуть слышно сказал Конрад, выговаривая слова медленно, словно все еще решая, следует ли их произносить. — Когда старик пришел к нам — это было во Франкфурте. И это было в январе. В середине января, когда вы получили то письмо, о котором ты сказал. Он появился на следующую ночь после того, как мы опустошили тамошнее гнездо — трое, молодняк и мастер. Возможно, есть в этом что-то общее. Возможно, к Арвиду он пришел потому, что мы тогда перебили тех, с кем подобный договор он заключил до нас, с кем был до нас разработан этот план. А это значит, что у него есть способ или способность, какая-то возможность отыскивать наших — не знаю, какая. Но на твоем месте я бы над этим фактом подумал… Не надо, — покривился Конрад, и шагнувший было вперед фон Вегерхоф замер. — Такой взгляд обыкновенно предваряет проповеди; не надо. Я не намерен каяться. Просто: мои друзья, убитые вами, были убиты из-за него, поэтому я хочу знать, что встречусь с ним по ту сторону — и встречусь скоро.
— Встретишься, — коротко пообещал Курт, и птенец кивнул:
— Это всё.
— Не всё, — вздохнул фон Вегерхоф, и Конрад непонимающе нахмурился. — Твой мастер вас не предавал. В ту ночь он был уже на выходе из замка и мог уйти в любой момент, но он вернулся за вами. Он не стал бы этого делать, если б заранее обрек своих птенцов на смерть.
— Как это трогательно, — с раздражением отметил Курт, когда запертая дверь камеры осталась далеко позади; фон Вегерхоф пожал плечами:
— Быть великодушным легко, когда ты победитель.
— «Calamum quassatum non conteret[224]»… Как это было благочестиво с твоей стороны — поддержать узника в печали; а то ведь парню совсем скверно.
— Хотя это твоя, а не моя работа, — напомнил стриг серьезно. — Помнишь, в чем ее смысл? Не только устранить опасное явление, но и, по возможности, попытаться его изменить.
— Изменить — это? — ткнув пальцем за спину, уточнил Курт. — Изменить тварь, даже в десяти шагах от смерти щеголяющую своей тварёвостью? И — чем? Подтверждением мысли о том, что его любимый мастер…
— Поверь, — мягко оборвал фон Вегерхоф, — узнать о том, что тебя не предавал тот, кому ты доверял — это многого стоит. Что же до твари, Гессе… Вспомни, с кем говоришь. Видел бы ты меня. Слышал бы ты меня. Слышал бы ты мои мысли за день до того, как все для меня изменилось. За час до того. За минуту. Меня изменило то, после чего все прочие, пожав плечами, разошлись по своим делам. Откуда тебе знать, что может переменить кого-то за миг до последнего мига, какие слова, какие мысли? По крайней мере, занимать его душу будет не только отчаяние… А главное, — добавил стриг наставительно, — вот что: уверившись в преданности мастера, желая поквитаться за его смерть, он и впредь будет чистосердечен, откровенен и полон желания оказать посильную помощь следствию. Вот только имей в виду, что слишком близко к нему я бы на твоем месте все равно не подходил.
К птенцу Курт не подходил вообще, не приближаясь даже к двери камеры, в последующие два дня: когда до окрестных замков доползли слухи о событиях недельной давности, в Ульм съехались все, присутствовавшие на празднестве у вдовствующей баронессы. В дорогих гостиницах стало тесно, и владелец «Моргенрота» посматривал на своего постояльца с плохо скрытым укором и тоской; к воскресному вечеру трактиры пониже планкой заполнились менее обеспеченными и важными персонами, и чуть успокоившийся было город вновь загудел и заволновался. В здание ратуши, занятое зондергруппой, потянулись всевозможные делегации, с разной степенью наглости требующие или просящие разъяснений и зримых доказательств и с одинаковой неудачей уходящие восвояси.
«Моргенрот» также стал местом паломничества — многочисленные дальние и близкие знакомые госпожи графини желали из первых уст узнать подробности и детали, однако, явившись к пострадавшей, неизменно натыкались на хмурую физиономию вездесущего майстера инквизитора, вежливо, но неколебимо заворачивающего всех посетителей прочь. Наиболее настойчивые, однако, являлись снова и снова, но теперь уже не к Адельхайде, осаждая комнату следователя. Отделаться от большинства посетителей Курт смог относительно легко, избавиться оказалось сложно лишь от графа фон Лауфенберга, в своей упорной настойчивости не замечавшего ни намеков, ни прямых указаний — из тетушкиных пасхальных вечеров тот вынес странное заключение о том, что майстер инквизитор теперь является едва ли не его закадычным приятелем. В конце концов, хозяину гостиницы было дано указание докладывать о появлении всякого, лишь шагнувшего в дверь, а у оной двери был выставлен пост в лице двух ульмских солдат, оказавшихся как нельзя кстати, когда в «Моргенрот» явился Вильгельм Штюбинг, дабы тихо и конфиденциально обсудить закрепленный документально немалый долг господина ратмана. Наверняка так сильно, как в эту неделю, рат еще никогда не жалел о том, что городская стража состоит из бойцов, нанятых со стороны.
Утро понедельника началось внезапно и застало беспокойного постояльца не в собственной комнате — фон Вегерхоф, пропущенный стражей у двери, предупрежденной о его исключительности в этом вопросе, и без особенного труда миновавший владельца, без зазрения вторгся в обиталище Адельхайды. «Подъем, — скомандовал он, выдвинув за порог растерянную Лотту и не обратив ни малейшего внимания на устремленный в его сторону возмущенный взгляд. — Наши в городе». «„Ваши“? Снова нашли труп?» — уточнил Курт, торопливо выбираясь из-под одеяла, и стриг поморщился: «Fi. En voilà idées noires[225]… В Ульме представитель Конгрегации. С сопровождением. На твоем месте я бы оделся и явился в здание ратуши, к каковому они наверняка направятся. Порази Келлера своей всеведущностью».
Келлеру было не до удивления — шарфюрер не сразу обнаружился в одном из коридоров магистрата, погрязший в суете и заботах. Сопровождение вновь прибывшего, как удалось узнать еще по пути сюда у одного из стражей, превышало все самые безнадежные теории ульмских ратманов. Сам прибывший, облаченный в черно-белую рясу доминиканца и окруженный флюидами кротости и благопристойности, по словам солдат, мгновенно внушал мысль о собственном главенстве во всей этой процессии, невзирая на свой скромный вид и мирное поведение; над всадниками за его спиной вздымались штандарты Конгрегации и академии святого Макария, под коими располагались представители и той, и другой. Как рассказал уже шарфюрер, вместе с представителем начальства явились его личная охрана, особо доверенный secretarius, а также назначенный в новообразующееся отделение обер-инквизитор и следователь с помощником, долженствующие сменить Курта по его отбытии из Ульма, и немалый штат, приписанный к ним и включающий в себя все возможные должности, от exsecutor’а до рядового стража.
