Оставшись одна, Матрена – это я уже увидел, поскольку сумел все-таки повернуть голову,– брякнулась на лавку возле стола и безутешно заревела. Тут же откуда ни возьмись возле нее оказались две девчонки, на вид лет семи-восьми, которые наперебой принялись утешать женщину.
Я лежал ни жив ни мертв, готовый провалиться сквозь землю. Выходит, это как раз Матрена спасла меня от зубов Гликерьи, а я свою спасительницу, не разобрав толком, кулаком.
Теперь понятно, почему она так неуверенно передвигалась, еле-еле шаркая ногами. Да с голоду, блин, с обычного голоду, а я, идиот, навыдумывал кучу страстей.
Хотя странно – почему я ничегошеньки не помню, ведь получается, что они с бабкой Марьей перетащили меня в другую избу, а я...
И тут же словно что-то щелкнуло в голове, которая выдала туманное, больше напоминающее сон, нежели явь, видение. Я лежу на какой-то овчине, а две изможденные страшилки, одна из которых все время причитает: «Ой, моченьки моей больше нетути!» тянут куда-то. И еще хруст снега под их ногами – это тоже запомнилось.
Ладно, в долгу оставаться не приучен, авось расплачусь за все. Мне бы только на ноги подняться, а уж там поглядим, надо ли отдавать девчонку загадочной травнице или обойдемся без ее помощи.
Хотя нет. Пока что эта самая Марья нам помогает, а не наоборот, так что придется при расплате и с ней как-то того...
Да, кстати, а почему этой Матрене так не хочется отдавать свою Дашку? Травница – она ж вроде знахарки, и бабуся, которая ушла, в какой-то мере права. Живет семья бедно, вон и еды почти нет, хотя на дворе зима и до лета еще далеко, а с такой профессией деваха не только сама не пропадет, но и сестренке с мамой с голоду помереть не даст.
Ответ дала сама Матрена. Вдоволь наревевшись, она с явной ненавистью посмотрела в мою сторону и, приметив, что я лежу с открытыми глазами, следовательно, не сплю, хрипло выкрикнула:
– А все из-за тебя, ирода треклятущего! Навязалси на мою голову, идолище поганый, а мне таперича дитятко родное ведьме в учебу отдавати, христианскую душу губити. Господи, да что ж за напасти на мою головушку?! – взвыла она пуще прежнего, обращаясь к сиротливо висящей иконе.– Нешто я греховодница кака, что ты меня так-то по темечку бесперечь вразумляешь? – продолжала Матрена.– То мужика отнял, детишек сиротами сделал, таперича вона пуще прежнего осерчал. А нынче что делать повелишь – всем с гладу подыхать али ведьме треклятой душу христианскую подарить? Ить ежели отдам, то онаго греха по гроб жизни пред тобой не искуплю, а коли нет, и вовси смертушка... Стало быть, и так и так худо – так чего сделать-то?
И выжидающе уставилась на икону, столь темную от копоти, что разглядеть, кто на ней изображен, у меня так и не получилось.
Так и не дождавшись ответа, Матрена кивнула головой:
– Да ведаю я, самой выбирати, самой потом и ответ пред тобой держати, но ты уж прости меня, господи, а взирать, яко девчушки мои помирают, я не в силах. Сам ты виноват, потому как ношу непомерну на меня навалил, потому, стало быть, не мой енто грех, но и твой тако ж...– Осеклась, поняв, что сморозила, тут же брякнулась на колени и запричитала: – Не слухай меня, господи, дуру старую. Мелю с горя невесть чаво, вота и... Так оно, вырвалось, а в сердцах чего не ляпнешь. А токмо и тебе меня понять надобно. К тому ж, кто сказывал-де, ведьма она? Да женка Осины, а она и сбрешет – недорого возьмет. Ну и ишшо прочие, так, можа, они за той дурищей вторят. И какая она ведьма? Травы ведает – то так. И скотину пользовать могет, и человека от хвори избавить. А коль все во здравие, к тому ж с молитвами, то, можа, и не ведьма совсем? А что о ней людишки с Бирючей сказывали, так и то неведомо – пустой брех, али и впрямь с лесной нечистью знается.
Она перевела дыхание, вопрошающе глядя на икону – переубедила или как? – но закоптелый лик молчал, строго взирая на Матрену торчащим из-под сажи единственным глазом, и ей, наверное, почудилось осуждение в этом взгляде. Во всяком случае, она принялась оправдываться с новой силой:
– Да ведаю я, что зрак у ей тяжкий. Так и то взять, мало ли какой у кого. А что Маланья, опосля того, яко с ей разругалась, ногу сломала, так, можа, и ни при чем травница. Там-то, в овражке, доведись кому упасть, можно и вовсе главу сломить. А ежели б бабка Марья и впрямь ведьмой была, так она ей чего покрепче сотворила, да и нога-то чрез месяцок срослась. Правда, худо, дак она сама тому виной – надо было мужику ее к бабке Марье бежать, в ноги кинуться, прощенья попросить, что облаяла попусту, а Маланья, вишь, ни в какую. И коровенку не сама ж ведьма, тьфу ты, травница то исть, загрызла – волки постарались. К тому ж коровенка с норовом была, она и до того завсегда от стада норовила отбиться – вся в хозяйку, вот и не уследил пастух. Вота и получается, что нет на ей тяжких грехов, и не замешана она в черных делах диавольских, а попусту неча на бабу напраслину возводити! – Решив, что аргументов в защиту травницы высказано более чем достаточно, Матрена напоследок довольно шмыгнула носом и удовлетворенно заметила иконе: – Вот и поладили мы с тобой.– Кряхтя, стеная и тяжело опираясь об угол столешницы, она кое-как поднялась с колен и повернулась ко мне: – Нет чтоб сразу к ей бежати, дак тебя черт ко мне потащил. Да еще и сбрехал.
– В чем? – Я с трудом разлепил губы.
– А то сам не ведаешь в чем,– проворчала она беззлобно.– Почто сказывал, будто суседи ко мне прислали? И к бабке Марье ты тож не заходил. И про Гликерью. А еще перекреститься обещалси – грех-то какой.
– Думал, никто не пустит,– выдавил я и попросил: – Мне бы водички попить.
– Вот уж ентого добра у нас сколь хошь,– вздохнула Матрена и двинулась в сторону печки.
Странно, вроде бадья с водой стоит совсем в другом углу... Или там не вода? Впрочем, ей видней.
Погремев ухватом, она вытащила из глубин печи что-то большое, черное и расширяющееся кверху, черпанула оттуда и поднесла к моему рту деревянный ковшик.
– Пей сколь хошь,– приговаривала она, с трудом удерживая на весу – чувствовалось, как дрожит ее рука,– мою голову.– Бабка Марья сказывала, что чем боле выпьешь, тем скорее в силу войдешь. Да не криви рожу-то, не криви! – прикрикнула она строго.– Сама ведаю, что пригарчивает. Знамо дело – не квасок, не сбитень и не медок. Токмо для тебя оно ныне самое то, потому пей и не кобенься.
Я не кобенился, тут же припомнив, что еще Световиду почему-то представился Федотом, а потому должен соответствовать нелегким условиям жизни своего любимого героя.
Вот из плесени кисель!
Чай, не пробовал досель?
Дак испей – и враз забудешь
Про мирскую карусель!
Он на вкус не так хорош,
Но зато сымает дрожь,
Будешь к завтрему здоровый,
Если только не помрешь!..[12]
Словом, пришлось пить теплую, горьковатую и вдобавок отдающую чем-то неприятным мутную воду. Кое-как я осушил то, что было в ковшике, и, странное дело, действительно почувствовал себя не в пример лучше. Слабость осталась, но уже не столь сильная, да и головой я теперь запросто мог вертеть во все стороны, чем незамедлительно и воспользовался. В конце концов, должен же я произвести детальный осмотр места, в котором очутился, чтобы понять, почему решил, будто нахожусь в том же самом доме.
