играю на гармошке
У прохожих на виду.
К сожаленью, день рожденья,
Только раз в году!
К сожаленью, день рожденья,
Только раз в году!
Прилетит вдруг волшебник
В голубом вертолёте
И бесплатно покажет кино…
Да тут и кина не надо… Сначала я успеваю рассмотреть тележку. На ней бутылка шампанского, два бокала, стопка блинов, синяя жестяная банка чёрной икры и торт со свечами.
Это впечатляет, да. Тележка едет очень-очень медленно, специально, чтобы я успел всё рассмотреть. Либо, чтобы… Твою дивизию! Где она такое увидела! Хорошо, что я сижу, короче…
За тележкой выплывает Наташка, и из одежды на ней только босоножки на высоченном каблуке и маленький передничек, как у официантки.
Я даже глаза руками закрываю, чтобы не ослепнуть от такой красоты.
К сожаленью, день рожденья,
Только раз в году!
Да уж, действительно, к сожалению…
— Дорогой Егор, — говорит она с озорной улыбкой. — Поздравляю тебя с днём рождения. Желаю, чтобы…
Но чего там она мне желает, я выяснить не успеваю, потому что полотенце каким-то непонятным чудом с меня слетает, а сам я бросаюсь к ней. Сгребаю её в охапку и валю на диван.
— Что вы делаете, мистер! — дурачится она. — О! Не так быстро, пожалуйста! Не так быстро! Не надо!
Надо, Федя, надо. Я сжимаю её в охапку и жадно целую. Губы, глаза, шею, ключицы, грудь, внутренние сгибы локтей, живот. Вот, что мне было нужно! Она вмиг делается серьёзной, потому что это уже никакая не игра. И тут уже никаких шуточек, пока по крайней мере. Всё предельно серьёзно.
Там, где был смех, слышны стоны и всхлипы. Сладкие, конечно. Мучительно сладкие. Она прижимается ко мне, обхватывает меня руками и ногами. Целует, прижимает мою голову к груди, просачивается в меня, пытается стать моей неотделимой частью…
В общем, мы превращаемся в зверя с двумя головами.
Я мну, сминаю её, и она стонет от этих медвежьих ласк, плавится, растекается по вселенной, чувствует себя моей вещью, моей жизнью, моей любовью. Я не знаю в действительности, что именно она чувствует но она хрипит, стонет и льёт слёзы. И, в конце концов, улыбается. Победно, торжествующе, триумфально.
Потом мы едим блины с икрой и пьём шампанское.
— Аристократы или дегенераты? — спрашиваю я осушая бокал.
— Ты сам реши, — смеётся она. — Я с тобой и так, и эдак готова… называться…
И мы снова падаем на диван, в этот раз уже не как оголодавшие бродяги, но как люди хоть немного разбирающиеся в удовольствиях.
А потом мы лежим обнявшись и проваливаемся во тьму блаженства. Вернее, это я пытаюсь провалиться куда подальше, но разве кому-то удавалось уйти от ответственности?
— А кто такая эта Ирина? — не выдерживает и задаёт вопрос Наташка.
Задаёт спокойно, безо всяких яких. Это прогресс, я считаю. Плоды правильного воспитания.
— Это моя начальница. Она была первым секретарём горкома, а потом её позвали в ЦК. Но там она имела не слишком высокую должность, а потом ей предложили возглавить штаб патриотического движения на правах зав отделом или даже выше. И она позвала меня, поскольку идея создания этого движения принадлежит мне.
— Хм, а почему тогда начальница она, а ты подчинённый?
— Ну, заслуга не только моя, да и потом у неё административного опыта больше. Я не хочу быть намертво привязанным к кабинету, к аппаратной работе. Мне нужно иметь возможность мотаться по стране. У меня же много интересов.
— Помимо меня? — спрашивает она.
— Ты не входишь в сферу моих рабочих интересов.
— А куда вхожу?
— В сферу интересов сердечных, — хмыкаю я, — куда же ещё. Семейных.
— Понятно, — усмехается она и целует в грудь, рядом с соском.
— Значит, ты постоянно будешь теперь в разъездах?
— Наташ, ну, я и так постоянно разъездах, — мягко говорю я. — А теперь, буду совмещать приятное с полезным.
— А что же здесь приятного?
— То, что я смогу заниматься делом, которое считаю важным. Мне очень нужно создать это всесоюзное движение.
— А-а-а… Я думала приятное здесь то, что ты будешь разъезжать по стране с Новицкой.
— Наташ, — хмурюсь я, — а ничего…
Хочу спросить, мол ничего, что она чуть не в два раза меня старше, но осекаюсь. В некоторые моменты жизни мне это совершенно не мешало. И даже, возможно, помогало…
— Что «ничего»? — она приподнимается на локте и заглядывает мне в лицо.
— Ничего и есть ничего…
— Выходит, ты теперь уйдёшь с фабрики… — не столько спрашивает, сколько утверждает она.
— Ну, конечно. Надо в понедельник лететь домой, увольняться.
— О, значит ты выходные со мной проведёшь?
— Нет, в воскресенье нужно к Ильичу на дачу ехать. Может, ты со мной? Полетели? Ну, пропустишь один день в универе своём. Он о тебе в прошлый раз спрашивал.
— Не, не получится, — качает она головой и кладёт её мне на грудь. — В воскресенье занятие будет. Если пропущу — секир-башка, уважительная причина только смерть, больные должны прибыть на носилках
— Сурово…
— Ага. А перстень тебе Ирина подарила?
— Что?
Блин, перстень! Как я забыл! Не могу же я в обком с такой гайкой заявиться. Позорище будет…
— Перстень мне Галя подарила, — говорю я хмуро.
— Не знала, что ты любишь такие… ну, штуковины, в общем…
— А я и не люблю, — говорю я. — Снять просто не могу. Примерил, а снять никак. Думал, с мылом получится, но тоже не смог. А теперь палец опух, хоть с мылом, хоть без мыла. Не идёт и точка. Надо было в травму заехать, да я забыл. Теперь скажу парням, чтобы кусачками отчекрыжили.
— Ты что! — смеётся Наташка. — Золото же! Нельзя, носи теперь.
— Так отсохнет, — я тоже смеюсь и запускаю пальцы в её волосы, густые, тяжёлые, пахнущие тонко, возбуждающе.
Блин, вот именно, блин, икра и шампанское — это просто секс… Я привлекаю её к себе…
— Нет, надо уже собираться, — говорит она с явным сожалением. — Мне на пару, да и тебе пора, а то начальница будет ругаться. Накажет ещё. Она может тебя наказать? Премии лишить или ещё чего-нибудь?
— Ага, — говорю я. — Может.
— Что она может с тобой сделать? — щурится Наташка.
Лучше тебе не знать, что она может сделать со мной и что я могу с ней сделать.
— Ничего.
— А почему ты не сказал ей, что я твоя невеста?
— А зачем им это знать? Это только наше дело. Разве нет?
— Ну, — говорит она, поднимаясь, — ты поваляйся ещё, а я пойду в душ.
Потом она одевается и я слежу за этим странным и волшебным процессом. Трусы…
— Не смотри! — бросает она в меня полотенце. — Ты не должен это видеть!
Большие такие трусы, тёплые, хлопковые колготки, а поверх ещё колготки, шерстяные. И ещё носочки…
— Не смотри, я кому сказала! Отвернись!
Тёплая
