сквозь строй телохранителей Халида ибн-Язида и сошелся лицом к лицу с арабским полководцем. Перерубив направленное ему в грудь копье, Асмунд ударом меча выбил клинок из рук Халида и тут же его секира снесла арабу голову. Успев подхватить ее за острие высокого шлема, Асмунд с торжествующим криком поднял свой трофей над головой, одновременно срубая мечом древко зеленого стяга — вместе с головой знаменосца. Горестный вопль пронесся над сарацинским войском, которое уже никто не мог удержать от бегства. По пятам за удирающими арабами неслись свирепые варвары — германцы в которых воинственный дух предков наложился на христианский фанатизм. Одержимые кровавым бешенством берсерков они рубили, резали, кололи нещадно истребляя врагов. Они тоже видели знамение над заснеженной вершиной — и осознание божественной помощи удесятеряло их желание истребить всех «нечестивцев».
Иссак Багрянородный не мог отступать — его отряд так глубоко вонзился во вражеское войско, что, когда его союзники побежали, он оказался в полном окружении. Но он и не собирался спасаться бегством — осознав крах своих надежд он рубился, словно безумный, едва различая своих и чужих, одержимый одной мыслью — найти ненавистного соперника. Прорвавшись сквозь вражеских катафрактариев он, неожиданно сам для себя, оказался рядом со всадником, носившим, как и он багряный плащ. Безумная улыбка, словно волчий оскал, исказила лицо Исаака, когда он понял, что и Михаил узнал его.
— Вот мы и встретились, щенок германской суки! — сплюнул он, — пусть я и не буду императором, но и тебе больше не сидеть на престоле царей!
Михаил не тратил времени на проклятия — с быстротой молнии он ударил мечом, однако Исаак проворно прикрылся щитом и ударил в ответ. Острие клинка прошлось вскользь по золоченному клибаниону, но пробить кольчугу вовремя отшатнувшегося императора все же не сумело. Не давая врагу опомниться, Исаак осыпал Михаила ударами, которые басилевс едва успевал отбивать — бешенство, осознание полного краха многократно умножило силы незадачливого претендента. Он колол и рубил, все время наступая — в то время как Михаил только оборонялся, вновь и вновь подставляя щит. Разошедшийся Исаак, уже не думая о защите, продолжал наседать на молодого императора — будучи опытнее и старше Михаила, он ни разу не упустил инициативы. Вот, привстав в седле, он нанес такой удар, что расколол щит противника, вторым же ударом он выбил меч из руки Михаила. Расхохотавшись как безумный, Исаак занес меч для решающего удара, но тут же пошатнулся, откинувшись назад и выронив клинок Карие глаза взметнулись вверх, словно пытаясь рассмотреть вонзившееся ему в переносицу лезвие небольшого метательного топорика, от лица, заросшего густой бородой, отхлынула кровь и Исаак Багрянородный тяжело повалился с коня. Михаил, морщась от боли в правой руке, покачнулся, сам едва удержавшись в седле — этот отчаянный бой вырвал из него все силы. Он поднял глаза — видение над заснеженной горой уже исчезло, но над Кесарией мчались темные тучи, рассекаемые вспышками молний. Прогремел гром и проливной дождь обрушился на равнину, смывая залившую ее кровь и тут же окрашиваясь новой, когда устремившиеся в погоню ромеи, ожесточенно истребляли разбегавшиеся во все стороны остатки арабского войска.
К северу от городища, что избрали ставкой вожди мадьяров, простерлось небольшое озеро с заболоченными берегами. По берегам его окружал небольшой лес — первый предвестник тех дремучих дебрей, что пядь за пядью отвоевывали юг у великой Степи. Могучие дубы и плакучие ивы, склонявшие ветви над темно-зеленой водой, столь тесно смыкали кроны, что в лесу даже в самые солнечные дни царил таинственный полумрак.
На низком берегу, поросшим папоротниками, лишайниками, хвощами, орхидеями и росянками, сейчас торчало несколько вбитых в землю осиновых кольев. Бородатые древляне в плащах из медвежьих и волчьих шкур сноровисто привязывали к ним пленника — совершенно голого парня, со смуглой кожей и раскосыми глазами. Выпуклую грудь и широкие плечи покрывали затейливые татуировки, выдававшие благородное происхождение юноши: терзали друг друга волки и орлы, сливались воедино причудливые узоры. На коже не имелось ни единого волоска — все тело юноши было выбрито с головы до пят. Негодующее мычание рвалось изо рта, заткнутого палкой, с привязанными к ней ремешками, стянутыми на затылке молодого человека.
Чуть в стороне от пленника горел костер, возле которого сидела, задумчиво уставившись на водную гладь, древлянская ведунья. Мустислава не пошла в мадьярское становище за братом — волхвине, служительнице Богов Леса, всегда было не по себе среди степи. Всякий раз, когда Немал приезжал к Альмошу, лесная ворожея поселялась в своей норе, создав на берегу озера небольшое капище. За ее спиной чернела наскоро сделанная землянка, рядом с которой стоял идол — высокая женщина с длинными, в беспорядке разбросанными, волосами и красивым, но хищным лицом. Прядь взлохмаченных волос прикрывала один глаз изваяния, зато второй, выточенный из янтаря, словно сам собой мерцал во тьме. На груди богини висела серебряная лунница, а вокруг шеи свивала кольца живая гадюка. Голову же охватывал убор из вороньих перьев. Несколько кривых сучьев, тут и там торчащие из идола, украшали человеческие и звериные черепа, другие же сучья пока оставались пустыми.
Мужчины закончили привязывать пленника и, повинуясь кивку головы в рогатой кике, словно тени растворились средь деревьев. Ведунья встала и, поигрывая троерогим посохом, с обожженными и заостренными концами, начала неспешно подходить к дико уставившемуся на нее молодому человеку. Вот женщина встала над ним и вдруг замерла, напряженно вслушиваясь в шорохи за спиной. Зеленые глаза зловеще замерцали в сгущавшихся сумерках, как у лесного зверя.
— Я думала, что наши дела окончены, — негромко сказала Мустислава, — я встретила человека, отмеченного знаком — и помогла ему добраться до твоего мужа. Но то,
