«Я не возражаю. Вы можете опубликовать мой текст. Как вы считаете, могу ли и я рассчитывать в результате этой публикации на помощь?»
Помощь. Может, эта сеть поможет мне найти подходящего психотерапевта? Хотя — у меня уже есть терапевт. Тогда, может быть, мне удастся найти какое-нибудь занятие? Я могу, например, пополнять товаром полки в супермаркете. Если больше не смогу справляться с клоунскими обязанностями. Или… да мало ли что. Неважно. Женщинам в контактной сети наверняка придет что-нибудь в голову. Они смогут мне помочь, если мне самой ничего не придет в голову.
«Разумеется, вы можете рассчитывать на нашу помощь. Может быть, у вас завтра найдется время зайти в редакцию? Мы бы хотели хотели вас сфотографировать».
«О’кей»
«Замечательно. С нетерпением жду вас завтра. И, пожалуйста, не отдавайте ваш текст в другие газеты. Мы желаем, чтобы наше издание имело на публикацию эксклюзивное право».
Эксклюзив. Звучит внушительно.
«Я согласна».
Однако. Я стала людям интересной. Тем, что у меня погибла семья. И я им настолько интересна, что у кого-то возникает желание иметь на меня эксклюзивные права. Вот тебе на!
Укладываясь после разговора в постель, я чувствую себя существенно значительнее, чем прежде. Меня замечают. Я кому-то интересна. Не так уж и мало для человека, у которого нет никого и ничего, кроме себя.
Я стала людям интересной. Тем, что у меня погибла семья. Однако.
Ночами я не смыкаю глаз. Возможно, оттого, что я много сплю днем. Мои глаза не желают закрываться. Они всматриваются и всматриваются в темноту, в которой все равно ничего не увидеть. Нет, кое-что увидеть все-таки можно. С наступлением темноты в моем сознании возникают картины.
Праздник душ. Море людей. И фотокорреспондент среди них. Что он забыл на моем празднике? Возможно, он собирал информацию для статьи? Кто знает, не опубликован ли мой мейл в газетах?
И моему отцу тоже не спится. Я слышу его шаги в гостиной. И направляюсь туда.
«Папа, разговаривал ли ты с фотокорреспондентом на похоронах?»
«Разговаривал. Он хотел о тебе написать».
Так и есть. Теперь я уже не так интересна журналу. Ведь ему не видать эксклюзива.
«И ты ему разрешил?»
«Да… Почему бы и нет?»
«И ты послал ему мой мейл?»
Папа кивает.
«Папа! А я заверила журналистку, которая мне звонила, в том, что моя история станет достоянием ее издания. Как ты мог что-то в отношении меня разрешить, меня не спросив?»
Есть ночи, способные превратить пустяковую проблему в катастрофу. Или есть другие причины моей нервозности?
«Я дала слово! Теперь журнал мне наверняка не поможет. И контактная сеть тоже. Никто мне не поможет».
Я в отчаянии. Для чего конкретно мне нужна помощь журнала, я не знаю. Но знаю при этом, что я никогда настолько не нуждалась в помощи, как сейчас. Я дрожу, плачу, выкрикиваю упреки отцу, одновременно за него цепляясь.
«Я так гордился тобой, тем, что ты написала. Я понятия не имел о том, что…»
Мой отец побледнел и поник. Я вижу слезы в его глазах. Чего прежде никогда не бывало.
Папа. Мы всегда были с ним не разлей вода. Так почему я кричу на него именно теперь, в эти беспощадные для нас времена?
«Мне очень жаль», — рыдаю я.
«И мне очень жаль».
Я снова ложусь в постель. Папа садится на край кровати. Мы не знаем, что нам сказать друг другу. Мы не можем прийти в себя. Забыть ссору. Вести себя как ни в чем не бывало. Ужасно. Я сделала больно человеку, которым восторгалась.
«Давай поговорим обо всем завтра. Я пойду с тобой на интервью и признаюсь во всем», — успокаивает меня отец, пытаясь улыбнуться.
«Папа, прости меня. Я больше никогда не буду с тобой ссориться», — молю я.
«И я не буду. Спокойной ночи, сокровище».
Поцелуй. Улыбка.
Все образуется.
Апрель выдался серым и холодным. Даже в моем родном нарядном Штайермарке. И в доме тоже было неуютно и холодно. Пахло пылью. В кладовке хозяйничали мыши. И все же мой дом был тем единственным местом на свете, где мне хотелось находиться. Мои родители отвезли меня в мой дом. Туда, где я острее всего ощущала близость детей и Хели. Мне хотелось одиночества.
Плохая погода меня не беспокоила. Она была к месту. Я могла с чистой совестью не вылезать из постели и вообще не выходить из дома. Я была как в забытьи. Спала, не различая день от ночи. Пижама Хели, любимые «крышечки» Фини, плюшевые звери Тимо — вот и все, в чем я нуждалась.
Я явственно ощущала присутствие своей семьи. Они посещали меня. Во сне. Живые и веселые. Как если бы ничего не случилось.
Раньше моя семья была у меня днем, а ночью я путешествовала на свой страх и риск во сне. А теперь — наоборот: днем я одна, а ночью вместе с ней.
Я так и записала в дневнике.
У меня по-прежнему есть семья. Просто она сделалась невидимой.
В часы бдения я читала, записывала, грезила наяву. Созидаемый мною параллельный мир меня защищал и не подводил.
Вдохнуть. Выдохнуть.
Единственное задание, которое было мне по силам. Иногда я хвалила себя за то, что так хорошо с ним справляюсь. Ведь в этом на самом деле нет ничего само собой разумеющегося. Каждый вдох-выдох — достижение.
Время от времени кто-нибудь стучал в мою дверь. Соседи. Друзья. Те, кто хотел вручить мне что-нибудь или просто меня видеть. Это были позывные другого мира, который пытался до меня достучаться:
«Возвращайся! Твое место здесь, рядом с нами!»
Но дверь я не открывала. Я все еще была не готова для мира, меня дожидавшегося. Потому что знала, что мне сделают больно — хотя бы той неумолимостью, с которой все продолжается дальше. Время за моими стенами не остановилось. Каждая истекшая минута грозила увести меня еще на шажок прочь от моей прежней жизни, еще больше отдалить меня от моей семьи.
Открыть все равно кому, стучавшему в мою дверь — не говоря о том, чтобы с ним заговорить, — означало бы открыться жизни. Именно это было для меня неприемлемым. Абсолютно.
Кроме того, я испытывала страх. Я боялась большой черной дыры.
«Все это пока цветочки, самое страшное — впереди», — утверждали многие. Тем самым они, разумеется, не желали мне напророчить, а хотели успокоить:
«Не бойся шагнуть. Даже если ты провалишься в черную дыру, мы и тогда от тебя не отступимся».
Открыть все равно кому, стучавшему в мою дверь — не говоря о том, чтобы с ним заговорить, — означало бы открыться жизни. Именно это было для меня неприемлемым. Абсолютно.
