— Именно дивно, — повторил он; но маячило в его мозгу по-прежнему одно — бровь Морганы.
Чудной, чудной, чудной — такое сложилось у Ленайны мнение о Бернарде. Чудной настолько, что в последовавшие затем недели она не раз подумывала, а не отменить ли поездку в Нью-Мексико и не слетать ли взамен с Бенито Гувером на Северный полюс. Но только была она уже на полюсе — недавно, прошлым летом, с Джорджем Эдзелом — и безотрадно оказалось там. Заняться нечем, отель до жути устарелый — спальни без телевизоров, и запахового органа нет, а только самая наидряннейшая синмузыка и всего-навсего двадцать пять эскалаторных кортов на двести с лишним отдыхающих. Нет, снова на полюс — брр! Притом она разочек только летала в Америку. И то на два лишь дня, на уикенд. Дешевая экскурсия в Нью-Йорк с Жаном Жаком Хабибуллой — или с Бокановским Джонсом? Забыла уже. Да и какая разница? А полететь туда теперь на целую неделю — так заманчиво! Да к тому же из этой недели три дня, если не больше, провести в индейской резервации! Во всем их Центре лишь человек пять-шесть побывали в диких заповедниках. А Бернард как психолог-высшекастовик имеет право на пропуск к дикарям — среди ее знакомых чуть ли не единственный с таким правом. Так что случай — из ряда вон. Но и странности у Бернарда настолько из ряда вон, что Ленайна всерьез колебалась: не пренебречь ли этой редкостной возможностью и не махнуть ли все-таки на полюс с волосатеньким Бенито? По крайней мере, Бенито нормален. А вот Бернард…
Для Фанни-то все его чудаковатости объяснялись одним — добавкой спирта в кровезаменитель. Но Генри, с которым Ленайна как-то вечером в постели озабоченно стала обсуждать своего нового партнера, — Генри сравнил бедняжку Бернарда с носорогом.
— Носорога не выдрессируешь, — пояснил Генри в своей лаконично-энергичной манере. — Бывают и среди людей почти что носороги; формировке поддаются весьма туго. Бернард из таких горемык. Счастье его, что он работник неплохой. Иначе Директор давно бы с ним распростился. А впрочем, — прибавил Генри в утешение, — он, по-моему, вреда не причинит.
Вреда-то, может, и не причинит; но беспокойство очень даже причиняет. Взять хотя бы эту его манию уединяться, удаляться от общества. Ну чем можно заняться, уединясь вдвоем? (Не считая секса, разумеется, но невозможно же заниматься все время только этим). Ну, правда, чем заняться, уйдя от общества? Да практически нечем. День, который они впервые проводили вместе, выдался особенно хороший. Ленайна предложила поплавать, покупаться в Торкийском пляжном клубе и затем пообедать в «Оксфорд-юнионе». Но Бернард возразил, что и в Торки,[30] и в Оксфорде будет слишком людно.
— Ну тогда в Сент-Андрус,[31] поиграем там в электромагнитный гольф.
Но опять не хочет Бернард: не стоит, видите ли, на гольф тратить время.
— А на что же его тратить? — спросила Ленайна не без удивления.
На пешие, видите ли, прогулки по Озерному краю — именно это предложил Бернард. Приземлиться на вершине горы Скиддо и побродить по вересковым пустошам.
— Вдвоем с тобой, Ленайна.
— Но, Бернард, мы всю ночь будем вдвоем.
Бернард покраснел, опустил глаза.
— Я хочу сказать — побродим, поговорим вдвоем, — пробормотал он.
— Поговорим? Но о чем?
Бродить и говорить — разве так проводят люди день?
В конце концов, она убедила Бернарда, как тот ни упирался, слетать в Амстердам на четвертьфинал чемпионата по борьбе среди женщин-тяжеловесов.
— Опять в толпу, — ворчал Бернард. — Вечно в толпе.
И до самого вечера хмурился упрямо; не вступал в разговоры с друзьями Ленайны, которых они встречали во множестве в баре «Сомороженое» в перерывах между схватками, и наотрез отказался полечить свою хандру сомовой водой с малиновым пломбиром, как ни убеждала Ленайна.
— Предпочитаю быть самим собой, — сказал он. — Пусть хмурым, но собой. А не кем-то другим, хоть и развеселым.
— Дорога таблетка к невеселому дню, — блеснула Ленайна перлом мудрости, усвоенной во сне.
Бернард с досадой оттолкнул протянутый фужер (полграмма сомы в сливочно-малиновом растворе).
— Не надо раздражаться, — сказала Ленайна. — Помни: «Сому ам! — и нету драм»
— Замолчи ты, ради Форда! — воскликнул Бернард.
Ленайна пожала плечами.
— Лучше полграмма, чем ругань и драма, — возразила она с достоинством и выпила фужер сама.
На обратном пути через Ла-Манш Бернард из упрямства выключил передний винт, и вертоплан повис всего метрах в тридцати над волнами. Погода стала уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось.
— Гляди, — сказал он повелительно Ленайне.
Ленайна поглядела и отшатнулась от окна:
— Но там ведь ужас!
Ее устрашила ветровая пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода в клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков.
— Включим радио. Скорей! — Она потянулась к щитку управления, к ручке приемника, повернула ее наудачу.
— «…Там вечная весна, — запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов, — небес голубиз…»
— Ик! — щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник.
— Я хочу спокойно глядеть на море, — сказал он. — А этот тошный вой даже глядеть мешает.
— Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть.
— А я хочу, — не уступал Бернард — От моря у меня такое чувство… — Он помедлил, поискал слова. — Я как бы становлюсь более собой. Понимаешь, самим собой, не вовсе без остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой, частицей общественного целого. А на тебя, Ленайна, неужели не действует море?
Но Ленайна повторяла со слезами:
— Там ведь ужас, там ужас. И как ты можешь говорить, что не желаешь быть частицей общественного целого! Ведь каждый трудится для всех других. Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов…
— Знаю, знаю, — сказал Бернард насмешливо. — «Даже от эпсилонов польза». И даже от меня. Но чихал я на эту пользу!
Ленайну ошеломило услышанное фордохульство.
— Бернард! — воскликнула она изумленно и горестно. — Как это ты можешь?
— Как это могу я? — Он говорил уже спокойней, задумчивей. — Нет, по настоящему спросить бы надо: «Как это я не могу?» — или, вернее (я ведь отлично знаю, отчего я не могу), «А что бы, если бы я мог, если б я был свободен, а не сформован по-рабьи?»
— Но, Бернард, ты говоришь ужаснейшие вещи.
— А ты бы разве не хотела быть свободной?
— Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив.
