…Ждет уже аппарат. Через час исчезну. Может быть, не вернусь. Я знаю: если он владеет такими расстояниями для сна, он может убивать вблизи. Нам не нужно только выдать себя. Нужна тайна, страшная тайна. Если подойдем на сто километров, попробую умертвить. У него волны, у меня новые молнии. Мне осталось немного: одна поправка, один коэффициент. Я получу через несколько дней. Опыты, опыты!.. Это последние, клянусь. Я сдержу, Бог поверил, на днях мы в тучах беседовали… Я обещал…
…Теперь прощайте. Не вспоминайте с насмешкой: я был несчастен. Я знаю теперь: вы не могли полюбить, вы не должны были любить. Душой вашей владел Бог, меня толкал дьявол. Это он кричал: еще, еще!.. Я боюсь только за мозг. Простил ли Господь? Вернет ли небо? Вот, сейчас, ясно, отчетливо… А завтра? Прощайте, Ариадна. Вы — единственный огонь во мраке. Но безразлично вам. Не нужно. Прощайте!..»
Прибор оказался стереопортретом Ариадны. К нему прилагалось подробное объяснение относительно получения снимков.
Это было и мило и трогательно, но, все-таки, не так уж необходимо. Софья Ивановна всецело завладела Владимиром, говорила о Петербурге, о последних событиях, о Диктаторе, высказывала мнение о характере волн, производящих паралич, рассказала подробности о выброшенном на японский берег дредноуте «Франц Меринг», на котором был найден труп доктора Штейна.
И иногда только, во время передышки, вспоминала о госте, удивленно произносила:
— Ну, а что же вы? Ничего не говорите о вашей Яве. Как там?
Так прошел весь обед. Приблизительно так же обстояло дело и после обеда, в гостиной. Ариадна и Владимир обменивались смущенными улыбками по адресу Софьи Ивановны; но приближался уже вечер, а старушка продолжала вспоминать Берлин и сравнивать: каким был генерал Горев тогда и каков он теперь. Только на несколько минут прервал этот монолог телефонный вызов Корельского. Но, по просьбе Ариадны, Софья Ивановна ответила, что никого дома нет, что Владимир еще не прибыл, замкнула аппарат и снова вернулась к своим воспоминаниям.
Софья Ивановна говорит, Владимир слушает, вставляет шутливые замечания. А Ариадна смотрит на него, следит за каждым движением. И чувствует: Не тот!
Все как будто по-прежнему. И знакомая любимая улыбка, и та же складка между бровями, и профиль такой же: четкий, строгий… Но глаза — другие. Иногда, вдруг, точно сверкнет в них далекий испуг, откликнется возле губ нервным сжатием, — и после какая-то усталость взгляда, скрытая подавленная грусть.
— Остаться в Петербурге? — улыбаясь, переспрашивает он. И в глазах опять — новое, затаенное, прикрытое внешней веселостью! — Нет, Софья Ивановна, у меня другой план. Мы лучше все улетим на Яву. Не правда ли?
Он смотрит на Ариадну, не зная, как называть ее при Софье Ивановне — просто по имени, или официально. Правда, Софья Ивановна уже из последних бесед по телефону знает главное об их решении. Хотя и не в прямых выражениях, но Владимир на днях говорил ей о будущем. Однако…
— На время я согласна, — краснеет Ариадна. — Вот только уговорите маму… Может быть, если не по воздуху, то по крайней мере на гидролиходе. Мамочка, хочешь?
— На гидролиходе? Господь с тобой. Чтобы тайфун захватил? Или отнесло к проклятому Барберу? Нет, нет, дети. Ни за что!
— На моем аэроплане я гарантирую полную безопасность, Софья Ивановна, — смеется Владимир. — У меня, во-первых, закрытая каюта. Есть спальня. Спустим шторы, задернем пол. Вы даже не будете чувствовать. А машина работает на медленном распаде урана. Можем держаться в воздухе при моем запасе целых три месяца. И никакой абсолютно опасности.
— Все равно… Не поеду. Да вы мне скажите: отчего вам самому не остаться? Если хочется жить в тепле, на берегу моря, пожалуйста: Кавказ у нас есть. Крым. Вот туда я бы с удовольствием поехала.
— Но у меня ведь имение… Хозяйство. Сад. Много рабочих.
— Ах, да! В таком случае, конечно. Вам виднее, голубчик, — изменяет вдруг тон Софья Ивановна, почувствовав неловкость от вмешательства в чужие дела. — Я ведь про себя только. Вы вот поезжайте лучше вдвоем. Поживите, а я подожду. У меня есть знакомые. Курочкины недавно переехали из Берлина. Наташа…
Голос Софьи Ивановны дрожит. Веки нервно подергиваются.
— Мама, — целует Софью Ивановну Ариадна. — Не надо, милая!
А Владимир смущенно целует руку, грустно смотрит в глаза.
— Мы что-нибудь придумаем, Софья Ивановна. Что-нибудь придумаем!
— Владимир… — говорит вечером Ариадна, когда Софья Ивановна, будто вспомнив о каком-то неотложном деле, ушла на короткое время к Горевым. — У тебя что-то новое…
Она всматривается в лицо. Нежно проводит рукой по его волосам.
— Что новое, милая?
Он отводить взгляд, улыбается.
— He знаю. Посмотри в глаза… Ты прежний? Правда?
— Прежний.
Он снова целует. Долго, мучительно. Затем вдруг ро-няег голову к ней на грудь. Молчит.
— Владимир!
— Ади…
Он произносит глухо, почти шепотом.
— Что-то есть, Владимир… Да. Я сразу почувствовала. Я знала раньше. Уже месяц. Еще не видела глаз, по одному голосу. Я так чувствую голос. Так ясно чувствую все… Что случилось, Владимир?
Со стоном он поднимает голову. Смотрит на нее пристально. Во взгляде страх. Страдание.
— Они… Ади… Они… Преследуют.
— Кто они?
Ариадна вздрагивает.
— Застывшие… Безжизненные… Я видел, Ади… Вокруг. Много. Со всех сторон… Каждую ночь… Казалось. Встают. Карабкаются на берег. Воют. Грозят. И в окно стучат. Бледные лица. Искривленные…
— Владимир!
— Одно… В дороге. Вчера. Ночью. В воздухе… Вдруг. Смотрит, смотрит, смотрит… Но ведь я хотел добра, Ади. Добра! Не для себя! Мне ничего не надо, Ади!
— Милый… Любимый… Успокойся… Что было? Владимир! Радость моя! Счастье! Ты мне расскажешь. Все… Будет легче. Будет хорошо. Я же люблю тебя. Я же твоя. Я с тобой. Владимир!
— Да, да. Я расскажу. Я все расскажу. Правда. Будет легче. Вдвоем. Будет легче… Ты поможешь… Успокоишь…
— Опять он!
Ариадна хмурится. У телефона — снова нежный орган. Что ему нужно?
— Не буду отвечать… — шепчет она. — Нас нет. Мы ушли, не двигайся.
Владимир поднимается.
— Глеб? Погоди. Он два дня не отвечал… Мне нужно спросить…
— Владимир, после! Он будет спрашивать. Я не выношу…
— Вы поссорились? Да?
Он пытливо смотрит. Лицо — бледное. И около губ — опять складки.
— Нет, не поссорились… Но все равно… Ты все-таки хочешь?
— Нужно, Ади. На одну минуту… Погоди.
Владимир подходит к аппарату. Берет в руки.
— Глеб?
— Я. Ты уже у них?
— У Софьи Ивановны? Да.
— Ариадна Сергеевна здесь?
— Да… А в чем дело?
— Софья Ивановна дома?
— Нет…
— Значит, вы вдвоем?
— А в чем дело? Какой у тебя странный тон, Глеб! Скажи: что говорит Нубу? Через три дня кончит?
— Хоронить твоих мертвецов? Ха-ха! В неделю хочешь! Сто тысяч трупов!
— Глеб!
Владимир вскрикивает, с ужасом бросается к аппарату, точно хочет его заслонить.
— Испугался? Раскроют? Не бойся, дорогой. Теперь ты не отвечаешь. Не ты Диктатор! И торопиться не надо: все равно не вырвешься. Ни один, ни с Ариадной. Я тебя заменил!
Корельский говорит торжествующе, нагло. В телефон звучит резкий, умышленно громкий голос.
— Не шути, Глеб, — устало произносит Владимир. — Не шути… Это глупо. Там ста тысяч деревьев нет. Всего несколько десятков. Но ты знаешь, что тайфун…
— Не тайфун! — кричит вдруг Корельский. — Не тайфун! Ты! Никаких деревьев! Никакого сада! Ариадна! Слышите? Скрывает! От вас скрывает! Это — любовь! Это — его дружба!
— Глеб! Ты не смеешь!
— Я смею! Я все смею! Ничтожество! Пыль! Таких, как ты — миллионы! Я над всеми, над ними! Я — повелитель! Ариадна! Теперь вы ответите: вам стыдно и больно? Да? За Диктатора мира? Сказали? Посмеялись? Ступайте прочь? Смотрите же — какая ложь! Смотрите, какой обман! Одно мое слово — вас бросят ко мне под ноги! Отыщут. На дне моря! На тучах! Будуть умолять, чтобы взял! Ариадна, за вами слово. Отвечайте! Отвечайте Диктатору мира: придете? Покоритесь. Я жду, Ариадна! Диктатор ждет!
Она подходит к телефону. Сломлены ужасом брови. От негодования участилось дыхание.
— Предатель! Никогда… Слышите?
— Объявляю, в таком случае, свою высочайшую волю. Если в продолжение часа по телефону не будет дано согласие, я опубликовываю эдикт № 4. Ариадну Штейн покорное человечество доставит Диктатору!
— Негодяй!
Владимир в исступлении бросается к телефону. Заносит руку.
— Ариадна! Женщина! Раба! Ты придешь!
Телефон жалобно стонет металлом. Раздавленный ударом, падает на пол.
Она стоит на коленях перед ним, хватает руки, целует, смотрит наверх, на страшное искаженное лицо.
