Карина побрела к подъезду. Остановилась у скамейки. Села на нее и уткнулась лицом в колени.
Горн я не услышал. Разбудил меня топот ног, чей-то ржач и какая-то нездоровая суета вокруг. Наверное, где-то минуту я соображал, что вокруг происходит, и почему в моей квартире толчется толпа каких-то подростков, натягивает кеды, прыгает на одной ноге, пытаясь другой попасть в шорты, толкается и вообще шумит.
Значит, я все еще в лагере. И судя по тому, что я вижу, мне тоже пора подскакивать и прыгать, натягивая шорты и зашнуровывать кеды. Иначе придет злющий Прохоров и выпроводит меня на стадион прямо в трусах.
— Так, все вышли? — Прохоров прохаживался перед зевающим строем. — Где Аникина?
— Да здесь я, не ори! Шнурок развязался.
— Хе-хе, Крамской, а тебе усы очень даже идут!
— Чего?
Все уставились на меня и заржали. Довольно сонно, в основном, не особо даже громко. Разве что Марчуков надрывался за весь отряд. И лицо Мамонова сияло чересчур уж самодовольно.
Я сжал зубы и подошел к окну веранды. Посмотрел на свое отражение. Ну да, конечно. Какой-то весельчак, я даже почти догадываюсь, какой именно, ночью пририсовал мне лихие кавалерийские усы зубной пастой.
— У тебя минута, Крамской!
Я бросился к умывальнику и открутил скрипящий барашек. Кран загудел и выплюнул мне в ладони порцию ржавой воды. Нет, да чтоб тебя! Но потом кран смилостивился, и вода все-таки полилась, хоть и тонкой струйкой. Я остервенело тер лицо, засохшая зубная паста запахла мятой, защипала кожу, но оттиралась крайне плохо.
— Отряд! На зарядку бегом марш!
Оттирая на ходу лицо футболкой, я бежал последним. Потом плюнул. Да и хрен с ними, с усами этими. Если буду сейчас ходить со сложным лицом, то меня каждую ночь будут мазать пастой. Или еще похуже. Я же новичок, проверяют на прочность.
Я обогнал Марчукова и пристроился рядом с Цицероной. Та бросила на меня косой взгляд, и фыркнула.
— Не все оттер.
— Да и ладно. Скажу, что я индеец. И это моя боевая раскраска.
Она прыснула.
Ладно, будем считать, что как-то я выкрутился.
На стадионе второй отряд, бежавший до этого довольно неорганизованной толпой, моментально рассыпался в ровные ряды, как будто все с самого начала знали свои места.
На зарядке были почти все отряды. Десятого не было, малышня просыпалась сразу к завтраку. И не было наших спортсменов. Видимо, у них какая-то своя система.
Последними прибежали то ли третий, то ли четвертый отряд, я пока что их не отличал.
А потом от судейской вышки отделилась фигура девушки в спортивном костюме и с громкоговорителем.
— Доброе утро, ребята! — сказала она в хрипящий матюгальник. — Начинаем утреннюю зарядку!
От звука ее голоса, даже искаженного этой жуткой штукой в ее руках, я сразу же проснулся. Всмотрелся внимательно в ее лицо. У нее была короткая стрижка, на лбу — эластичная повязка. Очень подтянутая и энергичная.
— Кто еще спит?! Давайте подключайтесь! Руки вверх, в стороны, вперед!
— Ты заснул что ли?! — Цицерона толкнула меня в бок. — Нас пять лишних кругов заставят бегать сейчас!
Я замахал руками, стараясь попадать в ритм. А сам смотрел на физручку. Я уже видел ее на линейке, но не обратил внимания, у меня там голова была занята чем-то другим. А сейчас она прохаживалась всего через один ряд от меня, так что рассмотреть я ее мог очень детально.
Может, показалось?
Но нет, никакой ошибки... Это была моя мать.
Я дисциплинированно махал руками, приседал и прыгал, а сам во все глаза смотрел на молодую энергичную женщину, раздающую в мегафон бодрые команды и отпускающую язвительные шуточки.
Свою мать я знал совсем другой. Даже самые ранние воспоминания хранили совсем другой образ — как минимум вдвое больше, почти никогда не улыбается и очень серьезно ко всему относится. Ничего общего с этой почти телевизионной инструкторшей по аэробике. Только вот голос остался прежний.
Близки мы с матерью особенно никогда не были, подробностей о ее жизни до моего появления я не знал. Сейчас лето восьмидесятого. Мой день рождения — двадцать третье марта восемьдесят первого. Простой арифметический подсчет подсказывает, что момент моего зачатия произошел летом.
Хм. И что? Значит ли это, что у моего появления здесь есть какой-то высокий смысл? Я должен что-то предотвратить? Или наоборот сделать?
— Второй отряд, не спим! Энергичнее! — раздался голос матери из мегафона. — Кто будет отлынивать, тому придется потом побегать!
«Да, мамочка!» — подумал я. Нет, ну правда! Если я должен тут выполнить какую-то миссию, то почему бы зашвырнувшему меня сюда мирозданию об этом как-то не намекнуть? Ну, облаками в небе написать что-нибудь вроде: «Кирилл, придай своему отцу ускорение, чтобы он пригласил твою мать на свидание!» А может это я свой собственный отец? Писать вселенная не умеет, так что вынуждена говорить со мной на языке символов. Вот тебе лагерь, вот твоя мать, только совсем еще молодая, вот тебе лето с июня по август, валяй, действуй! Справишься — вернешься обратно в свое время и оторвешь тому тонконогому подонку, который дочери твоей мозги компостирует. Не справишься — десять поджопников перед отрядом, трэш и упадок эпохи перемен в ближайшем будущем. А может тебя просто камаз собьет первого сентября.
Я тряхнул головой, выбрасывая из головы всю эту фантасмагорию. Я таких идей могу десяток за полчаса сочинить, только что с того? Их можно разве что в книжке использовать. Потому что, когда это мироздание давало четкие ответы на вопросы и подсказывало правильный путь?
Вот встречаешь ты, к примеру, симпатичную девушку на улице. Говоришь ей мимоходом, что у нее удивительная улыбка, проходит полгода, вы уже женаты, а у нее шестой месяц, а еще через пять лет ты попадаешь в дурку с белой горячкой. И там тебе случайно вкалывают слишком много снотворного, и утречком дородная санитарка находит тебя уже холодным. А если бы не трепал языком зря, то и жизнь бы не пошла по бороде. А ведь как было бы проще, если бы в момент, когда смотришь на девушку, у нее над головой начинает светиться неоновая надпись «она тебя сожрет!» или «быстро хватай, с ней ты станешь миллиардером!»
Мысли крутились в голове и по дороге обратно, и пока я брызгал на себя водой из уличного крана, потому что душ здесь вроде
