имя Рыбака она сказать не успела. «Конечно, знаю, и вы его знаете» — вот что сказала. И умерла.
Выходит, мне этот Рыбак знаком. Может, он Генриетте заклятье и поставил. Ну, не сам, конечно, а за деньги. Может, она с ним тоже в постели кувыркалась.
Ох ты ж ёлки зелёные! Ведь папик её, которому она со мной рога понаставила, карьером каменным владеет. У него же того динамиту как грязи... И конкурентов этот папик ненавидит, аж кушать не может... Что ему стоит одну девчонку заклеймить, если он целый вокзал из выгоды грохнул?
Схватил я ещё снега, лицо потёр — так разволновался. Бежать, скорее бегом на квартиру Генриетты! Засаду устроить на этого гада. Он заявится, а я такой: опа! Сюрпрайз! Ну-ка сознавайтесь, гражданин, в какое место паровозу динамит засунули? И в лицо ему глянуть...
А ещё за руку при этом хорошо бы схватить. Может, повезёт, и я видение словлю. Как в прошлый раз в подвале. Даже если гад не признается, начальству доложить, а там голубчика раскрутят. Дело-то государственное. Не отвертится.
Чувствую я, что маленько мозги у меня переклинило. Что-то не так в моих догадках. Но думать некогда — бежать надо. Вдруг этот гад из ревности, что Генриетта со мной в театр пошла, на квартирку решит нагрянуть. А там мои люди... то есть гоблины. Гоблинка-медичка и мелкий пацан Микки. Что с ними будет?
Хорошо, что дом был недалеко. Я мигом домчался. Взбежал по лестнице, горничная мне открыла. Увидела меня, ахнула.
— Дмитрий Александрович...
— Некогда, Анюта. Где моя гоба?
— Дмитрий Александрович!.. — горничная меня за рукав хватает, глаза испуганные.
— Анюта, твоя хозяйка умерла.
— Я знаю, Дмитрий Александрович!
Забежал я в гостиную. Всё как раньше — стол под скатертью, на скатерти лампа под зелёным абажуром. У стены диван, возле дивана на полу подушки разбросаны. Как в прошлый раз, когда мы с Генриеттой на ковёр свалились...
— Здравствуйте, сударь. Вот и встретились.
Застыл я. В комнате одна только лампа светила. Так что не заметил я сразу, что на диване мужик незнакомый сидит.
Руку протянул мужик, лампу подвинул. Лучше видно стало. Сидит, нога на ногу, в руках тросточка, на трости набалдашник из слоновой кости. Костюмчик хорошего сукна, из кармашка платочек выглядывает. На манжетах запонки блестят. Бородка короткая, ухоженная. Сам немолодой, но важный.
— Не имею чести, — отвечаю.
— Ах да. Позвольте представиться — помещик Алексеев, Евгений Харитонович. Хозяин этой квартиры.
Да это же покровитель Генриетты! И горничная Анюта сказала, что знает о смерти хозяйки...
Оглянулся я, вижу: горничная в дверях стоит, вся в слезах, носом шмыгает. Из-за неё двое мужиков появились, неслышно так. Здоровые амбалы. Один в сюртуке чёрном, другой в жилетке поверх красной рубашки. Рожи суровые. И смотрят, как псы цепные.
— Быстро вы узнали, — говорю.
Вздохнул папик, тросточкой в пол упёрся, сел ровно.
— Noblesse oblige, ноблес оближ, сударь мой. Положение обязывает. Я человек в наших краях не последний. Мне скандалы не нужны.
Ну конечно. Наверняка ему из ресторана сообщили. Вон там сколько официантов всяких толпилось, да мальчиков на побегушках. Рысью прискакали, доложились. За мзду малую.
— Так что, — говорю, — делать будете? Побьёте меня, в колодце утопите? Или ещё как?
Усмехнулся он, головой покачал. Амбалы его ко мне поближе придвинулись. Ох, думаю, только третьей драки за день мне и не хватало. Ушатали совсем Димку Найдёнова злые люди. А папик говорит — с усмешечкой:
— Я вижу, сударь, вас побить без меня уже успели. Довольно с вас.
Усмешку убрал, вздыхает:
— Я ведь, господин Найдёнов, Генриетту очень люблю. Любил. Прикипел сердцем, знаете. Сам я человек простой, дела твёрдости требуют. А то и жестокости. А к ней придёшь — улыбка, смех, простота... Заботы забудешь, отдохнёшь душой. Да вы, поди, и сами поняли.
Молчу. Нет, конечно, про Генриетту он верно сказал. Простота, улыбка... Но заклятье-то зачем, да ещё насмерть?
А папик говорит:
— Молчите, господин офицер? Неприятностей ждёте? Да ещё дуэль на вас. За такое вашему брату сыщику наказание положено.
— А вашему брату бизнесмену что положено? — отвечаю. — За хранение и перевозку взрывчатых веществ в особо крупных размерах?
Он аж подавился. Рот открыл, на меня смотрит. Удивился очень. Покашлял, говорит:
— Откуда вы знаете? Я только сейчас записку полицмейстеру отправил. Часа не прошло. Меня ведь обокрали. Два ящика динамитных шашек, и запалы к ним. Да ещё товара всякого, по разным позициям. Откуда?
Ну ничего себе! Шустрый какой. Типа — машина, на которой банк ограбили, моя, но я не виноват. Её только что украли. Прямо из гаража...
Видит он, что я задумался. Говорит, мягко так:
— Вижу, в ажитации вы, молодой человек. Афронта от меня ждёте. Да и есть за что. Но вы не беспокойтесь — всё, что было между вами и моей душечкой Генриеттой... Всё это меж вами останется. Ежели вы болтать не станете. Вы же благородный человек, господин Найдёнов? Ведь не станете?
— А что, — говорю, — есть сомнения?
— Ох, какой вы... молодость, молодость! Но шутки в сторону. Есть у меня к вам, господин Найдёнов, деловое предложение. Мне недавно одна маленькая птичка на хвосте принесла, что очень вы хороши. Не с лица, а по сыскной части.
— Погодите! — я руку поднял. Тут же амбал в жилетке мне лапищу на плечо положил. Тяжёлая лапища, придавил, я аж присел. — Вы что, мне взятку предлагаете?
Засмеялся папик. Правда, тут же заткнулся.
— Нет, господин полицейский. Кто берёт взятки, тот сам ничего не стоит. Я хочу, чтобы вы нашли мой динамит. Я, хотя на вокзале не был, когда его сиятельство графа Бобруйского провожали, кое-что узнал. Что вы Ивану Витальевичу лично о деле докладывали, в узком кругу. И что доклад ваш кому-то очень не понравился.
Тут уже я удивился. Ничего себе у папика связи.
— Так вот, господин Найдёнов. Мне очень не нравится, когда у меня воруют. Но ещё больше мне не нравится, что могут подумать. Вы вот подумали. Не отпирайтесь, подумали, ещё как.
— А вы пойдите в полицию, признайтесь, — отвечаю. — Чистосердечно.
— Полиция долго думать да разбираться не станет. Некому там. Иван Витальевич вон, без памяти лежит. Викентий Васильевич, зам его, орёл, спору нет. Но сам бегать не станет, не по чину. А больше и
