Он спустился со ступеней, пересек двор, толкнул дверь бани, из предбанника шагнул в клубы пара. Крест испуганно обжег руку, послышалось недоуменное хихиканье. Белые рыхлые облака закружились в вихре, словно кто-то стремительный промчался от стены к стене, по голой ноге снизу вверх пробежало нечто мягкое. Послышалось тревожное шипение… Тут дверь снова хлопнула, и холодная рука рванула его наружу, в предбанник:
— С ума сошел?! Запарят ведь! За полночь давно.
— Ну и что? — обессиленно пожал плечами Олег. — Какая разница?
— Тяжело тебе? — Женщина ладонями взяла его лицо, повернула к себе. — Больно? Знаю, больно. У самой душу щемит. Но как же можно запросто так живот отдавать? Ты ведь не один в мире этом. Твоя боль — общая боль. Всех тех, кто надеется на тебя, верит, любит.
— Нет, Людмила, — покачал головой ведун. — Я-то как раз один. Жизнь моя, что пыль на тропе. Сдует ветер — и не заметит никто…
— Лжешь, не один, — глядя ему в глаза, не давала отвернуться женщина. — А как же селяне наши, что каждый твой день на месяц, почитай, вперед поделили? А как же дети мои, что навыки отцовские вспоминать стали. Как же я? Я ведь тоже, звон из кузни услышав, впервые в жизнь поверила. Ужели опять без куска и надежды оставишь?
— Разве я кому чего обещал?
— Так пообещай… — отпустила его Людмила. Ее глаза, ее лицо были совсем рядом, а в душе — полная пустота и одиночество. Олег наклонился вперед, коснулся губами ее губ — и женщина тут же ответила, не меньше его истомленная одиночеством и тоской. Из-за двери донеслось гнусное хихиканье, но за пределы парилки власть банщика и его приятелей уже не распространялась. Середин целовал лицо хозяйки, ее щеки, глаза, подбородок, а руки потянули наверх подол рубахи, сперва осторожно, а потом уже с силой рванув ее через голову. Людмила в ответ стащила шелковую рубаху уже с него. Олег прижал женщину к узкому окошку, затянутому выскобленной рыбьей кожей, подсадил на подоконник и слился с ней в единое целое, заставив стонать от наслаждения, впиваться пальцами ему в плечи, а губами — в губы, пока всё не завершилось волной очищающего сладострастия.
— Пойдем… — отдышавшись, крепко вцепилась ему в руку хозяйка. — Пойдем, неча тебе одному по ночам бродить.
«Оприходовали», — с усмешкой понял ведун, еще мгновение назад считавший, что это именно он овладел женщиной.
Людмила завела его в дом, уложила рядом с собой на застеленный тонкой периной топчан, голову пристроила у Олега на груди, словно боясь, что добычу опять куда-нибудь понесет, и вскоре благополучно провалилась в сон. Олег, заложив руки за голову, глаз не смыкал, стараясь понять, что же с ним происходит.
Тоска смертная — она, разумеется, не его, это мука Творимира, и теперь ведун отлично понимал, почему тот наложил на себя руки. Потеряв горячо любимую жену, детей-кровинушек своих, жить, конечно же, ни к чему. Не выдержал мужик. Не видел он больше смысла в том, чтобы работать, дышать, есть, смотреть на закат…
В животе булькнуло, словно пустое брюхо первым заметило: вот она, разгадка! Жить Творимир не хочет. А потому, когда начинается то, что и является наполнением жизни, душа его замыкается в своем горе, освобождая ведуна из плена. Есть, пить, мыться в бане и работать ручником дозволено Середину. Однако когда Олег сам покидает сознание во время сна — разум немедленно наполняется тем, что ныне составляет сущность несчастного Творимира.
Собственно, это объясняет всё. Почти всё. Мельник желает смерти и мести. А потому, судя по обрывкам его высказываний, которые слышал ведун, когда его сознание выметалось среди дня, бедолага осыпает половцев проклятиями, желая убедить всех остальных присоединиться к его мести. Оратор он, судя по всему, не ахти… Истерики свои Творимир закатывает именно тогда, когда народу вокруг много. Так что всё логично. Вот только вместо поддержки жалость он одну вызывает.
Что же, судя по всему, ситуация для ведуна складывалась не самая печальная: он всё-таки оставался живым, его не выкинуло из тела в полное небытие. Но и жить так — без сна нормального, с постоянной угрозой превратиться в людном месте в ничего не смыслящую истеричку — тоже нельзя. Нужно что-то делать…
* * *
Утром, когда петухи вдоволь прокричались, а с разных сторон деревни начали доноситься то стук, то ржание лошадиное, то ругань, свидетельствующие о том, что Сурава проснулась, ведун выбрал из поленницы охапку дровин понеказистее, высыпал их на утоптанную площадку перед кузней, запалил. Когда пламя разгорелось ему чуть ли не по пояс, вилами зацепил рядом с берегом пук тины пополам с покрытыми синей плесенью водорослями, кинул на костер. Огонь исчез, а к небу поднялся густой черный столб дыма. Ведун постоял несколько минут, глядя на деяние рук своих, а когда услышал позади торопливый топот — обернулся, окинул взглядом спешащих с ведрами баб и мужиков:
— Что, сбежались? Пожара, никак, испугались? Дружно все справиться решили?
Люди столпились в проулке, несколько успокоившись. Они поняли, что огонь селению не грозит, но пока недоумевали, что происходит.
— Да разве это беда, люди?! Разве огонь — это беда? Ну, сожрет он дом-другой, ну, попортит вам сараи. Так за пару дней вы ведь опять всё отстроите! Беда — это набег вражеский. Они не за добром, они за жизнями вашими приходят, за детьми вашими, за вами самими, чтобы в скот покорный превратить! Любо вам это, а, люди? Что же вы против огня ополчаетесь, а супротив половцев — нет?!
Тоска, подобно тошноте, уже рвалась наружу, удерживаемая только огромным усилием воли. Но когда прозвучали последние слова, она замерла где-то под горлом, заметно ослабив свой напор.
— А ну, скажи, Захар, — ткнул пальцем в старшего ведун. — Скажи, разве успокоятся степняки, коли дорогу к селениям вашим проведали? Разве не станут набегать каждый год, а то и по паре раз за год, пока не выскребут все погреба и амбары до донышка, пока не переловят всех, кого продать в неволю можно? Что, так и станете жить в покорности? Думаете по схронам отсидеться, каждый раз по трое-четверо неудачников отдавая? Не спрячетесь! Навсегда удачи и везения не хватит! Бить их надо, люди! Бить в зародыше, пока они вас не истребили! В логово их пойти, да и вырезать выродков, дабы другим неповадно было!
— Поди их, вырежи, — недовольно скривился Захар. — А ты знаешь, где логово их самое? Куда бить их идти? Степь большая, племен много. Поди угадай, кто тропы наши разнюхал. Опять же, половцев, сказывали, больше сотни было, если не две. А средь нас сколько ты ратников соберешь? Тридцать дворов, полста мужиков, да каждый третий али стар уже, али немощен.
