куда более сильный удар, чем это было в 1942 году. Ценой этих потерь, этих жертв, удалось измотать и немцев. Измотать настолько, что у них хватило сил на удар на единственном, Сталинградском направлении. Да, страшный удар, который едва удалось отразить ценой неимоверных усилий, но единственный.
В этой истории войск, участвовавших в контрнаступлении, было задействовано больше, оружие у красноармейцев лучше, больше удалось сохранить и боевой техники. Так что немцы понесли в ходе этой череды контрударов более серьёзные потери. Но враг не сломлен, враг по-прежнему силён, и «ломать» его придётся весь начавшийся сорок второй год. И лишь потом — неизвестно, будет это единственный «Сталинград» или целая серия более мелких — начать неумолимое движение на запад, на Берлин, к той самой Нашей Победе, о которой говорит измотанный двадцатидевятилетний ленинградский комсомольский вожак Сева Иванов.
19
Несмотря на то, что пошла вторая половина марта, в Москве дневная температура колеблется в пределах десяти-пятнадцати градусов. Минус, разумеется. Но это всё равно не «тридцатник» с лишним, как месяц назад. Снег, само собой, даже не начинал таять, хотя солнце светит совершенно по-весеннему, и с крыш свисают сосульки. А над всем этим льётся из всех репродукторов потрясающая музыка Седьмой симфонии Шостаковича, торжественная и жизнеутверждающая, доказывающая, что Советский Союз выжил после страшного удара во второй половине прошлого года. Так что основания для того, чтобы произнести фразу «самую страшную зиму, можно сказать, пережили, дальше будет легче», у Николая имелись. Он, естественно, не помнил из читанных им мемуаров, какими были другие военные зимы, но в его памяти чётко отпечаталось, что эта запомнилась всем как самая суровая. И самая тревожная.
Но и этой фразы хватило, чтобы тёща задала ему очень сложный вопрос.
— Коля, я давно заметила, что знаете слишком много о том, что нас ждёт. Про то, когда война начнётся, про то, что она продлится не один год, про то, что возникнут перебои с продуктами. Теперь, вот, уверены в том, что дальше будет легче. Это как-то связано с теми ночными отлучками к… Ну, вы помните тот случай, когда вас утром высадили из машины возле дома, тот новогодний подарок с фруктами и редким вином. А ещё мне неоднократно говорили, что мной интересуются сотрудники НКВД: соседей расспрашивают, коллег по работе.
— Извините, Анастасия Кирилловна, всей правды я вам сказать не могу. И если говорить кратко, то да, связаны. Но на данную тему нам с вами говорить не следует. Никогда. А ещё лучше — вовсе забыть о тех случаях и прочих замеченных вами странностях.
Честно говоря, с тёщей Демьянову повезло. Даже несмотря на те «гвозди», которые она «забивала» им с Кирой в первые месяцы после её приезда в Москву. В деле воспитания Валечки, оставшейся без матери, он без Анастасии Кирилловны не справился бы. Дочка, начинающая лепетать, даже время от времени путалась, называя её то «баба», то «мама», чем непременно вызывала слёзы у той. А в последние недели (а конкретно — после того, как Демьянов рассказал, что встреченная тёщей в штыки Роза уехала из Москвы петь во фронтовой концертной бригаде) и к другим женщинам, знакомым Николаю, стала относиться терпимее. Вплоть до того, что сразу же после его возвращения из Ленинграда сообщила:
— Вам, пока вы были там, звонила какая-то Галя с еврейской фамилией. Кто это?
Интерес проявила, но без прежнего блеска ревности в глазах.
— Вы её наверняка видели в госпитале. Вдова учёного-физика из Харькова, с которым я познакомился в одной из командировок. Я был у него в гостях, и мы с ним очень многое, касающееся его научной работы, обсуждали. Сейчас она работает в артели, производящей оборудование для переливания крови. Обучала им пользоваться персонал, когда я поступил в госпиталь, и узнала меня.
Естественно, сразу же звонить на работу Галине (телефон артели в его записной книжке имелся), не стал, позвонил на следующий день. И услышал ответ, что товарищ Финберг сейчас на дома, на больничном.
Оказалось, ничего страшного, обыкновенная простуда, которая уже прошла, и уже на следующий день она собирается выходить на работу. А в день визита Демьянова наслаждалась тем, что сын в детском садике. Звонила же, чтобы посоветоваться: стоит ли ей перейти к Курчатову, который напомнил о себе письмом, приуроченном ко дню рождения «Лёвушки», и выражал благодарность за материалы, переданные ему после смерти Льва.
Ясное дело, это выяснилось, когда Николай уже сидел за столом в самой большой комнате четырёхкомнатной коммуналки, с эмалированной кружкой обжигающего чая с сахарином в руках.
— Насколько мне известно, Курчатов в Москве практически не бывает.
— Он в эвакуации?
— Не совсем, — уклонился от прямого ответа майор. — Но основная работа у него не в Москве. Согласишься ли ты переезжать туда, где даже не у всех есть отдельная комната? Тем более, очень неплохо обставленная, как у тебя.
Что есть, то есть. Кровать с панцирной сеткой, где, скорее всего, спит хозяйка, диван, похоже, служащий кроватью «Николая Львовича», просторный шифоньер, комод, большой двухтумбовый стол, зеркало в деревянной раме, венские гнутые стулья. Нет, не мастера Гамбса, но явно старого, дореволюционного изготовления. Окна, как во всех московских квартирах, заклеены косыми крестами полосок газетной бумаги (защита от взрывной волны при бомбёжке). Плотные шторы, используемые теперь ещё и для светомаскировки, из тёмно-синего плюша.
Рассказал об увиденном в командировке в Ленинграде, а Галина по его просьбе поделилась, каких успехов в детском саду добился его физический сын. Но от снова предложенной материальной помощи опять категорически отказалась:
— Тебе и свою дочь надо растить.
А когда Финберг пошла его провожать, в дверях комнаты почувствовал запах прикрытого только тёплым халатом женского тела, исходящий от неё, стоящей почти вплотную. И от этого запаха у него «снесло крышу»: он подхватил Галю на руки и понёс на тот самый диван, где, как он предположил, спит маленький Коля.
— Что ты делаешь? — прошептала женщина.
Но руки сами уже раздвинули обшлага халата, а губы целовали плотные, практически не обвисшие после родов и кормления, груди. Потом пришёл черёд чуть пухлой, даже несмотря на не очень сытую жизнь военного времени, нижней части живота, крепких бёдер и того, что несколько секунд назад скрывали трусики.
— Коля, не надо. Пожалуйста, не надо.
Но ладони, лежащие на его плечах, вовсе не отталкивали. Хотя и не подавали не малейшего знака о том, что ей нравится происходящее.
