Руки, перевернувшие меня на живот и так сильно выдавившие воду из легких, были на удивление маленькими и изящными, с коротко обломанными ногтями. Их украшали черные кожаные браслеты; талию стягивал узкий пояс с железными заклепками, на котором висел короткий меч в потертых серых ножнах.
Я посмотрел на нее и почувствовал, как между нами установился контакт; никогда раньше я не понимал так другого человека, а сейчас чувствовал ее сексуальность, юмор, силу. Так вот она какая, девушка, в которую безнадежно влюблен Кристиан, и теперь я хорошо понимал, почему.
Она помогла мне встать на ноги. Она оказалась высокой, почти моего роста. Оглянувшись, она схватила меня за руку и повела в подлесок, по направлению к Оак Лоджу. Я вырвал руку и остановился, тряхнув головой. Она повернулась ко мне и что-то зло сказала.
— Я насквозь промок, мне плохо, — сказал я ей, прижав руки к грязной, мокрой одежде. — Мне не дойти до дома через лес. Я пойду более легкой дорогой… — И я пошел обратно, на тропу, ведущую домой вокруг леса. Гуивеннет громко крикнула на меня, в раздражении шлепнув рукой по бедру. Потом пошла вслед, но не выходя из леса. Она безусловно, умела передвигаться бесшумно и незаметно: я не слышал ее шаги и видел только в то мгновение, когда останавливался и пристально вглядывался в кусты. И только если она оказывалась на свету, ее волосы вспыхивали, выдавая ее присутствие: казалось ее охватывал огонь. В темном лесу она могла служить бакеном; наверняка ей было совсем не просто выживать.
Подойдя к воротам сада я оглянулся и посмотрел на нее. Она вылетела из леса: голова опущена, правая рука сжимает копье, левая лежит на ножнах меча, не давая им прыгать на поясе. Пробежав мимо меня, она ворвалась в сад, в одно мгновение оказалась под прикрытием стены дома, повернулась и беспокойно посмотрела обратно, на деревья.
Я подошел к ней и открыл заднюю дверь. С диким взглядом она скользнула внутрь.
Закрыв за собой дверь, я последовал за Гуивеннет, которая с командным видом пошла через дом, тем не менее с любопытством поглядывая по сторонам. На кухне она швырнула копье на стол, расстегнула пояс и почесала упругое тело под туникой. — Йасутк, — хихикнула она.
— Да, и еще чешется, — согласился я, глядя как она взяла мой нож для разделки мяса, усмехнулась, покачала головой и бросила обратно на стол. Я дрожал от холода и с тоской подумал об горячей ванне; увы, вода будет чуть тепловатой: в Оак Лодже воду грели самым примитивным способом. Я наполнил водой три кастрюли и поставил на плиту. Гуивеннет заворожено глядела, как вспыхнуло голубое пламя. — Р'ваммис, — сказал она тоном усталого циника.
Пока вода грелась, я пошел вслед за ней в гостиную, где она посмотрела на картины, потрогала ткань, обтягивающую стулья и вдохнула запах воскового фрукта, вызвавшего у нее потрясенное восклицание. Засмеявшись, она бросила мне искусственное яблоко. Я схватил его, и она спросила, сделав вид, что жует: — Клиосга муга? — И засмеялась.
— Обычно нет, — ответил я. Ее глаза были такими блестящими, а улыбка — такой живой, озорной… прекрасной.
Почесывая раны от пояса она шла по дому, как если бы исследовала его, вошла в ванну и слегка вздрогнула. Я не удивился. Ванна раньше была уборной; ее слегка переделали, выкрасили в неприятно желтый цвет, сейчас, впрочем вылинявший; паутина в каждом углу; старые банки со стиральным порошком и грязные тряпки, сложенные под треснутым фаянсовым тазом. Каждый раз, глядя на это холодное неприветливое место, я поражался: в детстве я с удовольствием мылся здесь; да, с удовольствием, если не считать гигантских пауков, стремительно проносившихся по полу или с потрясающей частотой появлявшихся из отверстия для слива воды. Сама ванна, голубая, покрытая белой эмалью, с высокими кранами из нержавеющей стали, заинтересовала Гуивеннет больше всего. Она пробежала пальцами по холодной эмали и опять сказала то же слово: — Р'ваммис. — И только тут я сообразил, что она имеет в виду римское. Эту холодную, похожую на мрамор поверхность и специальную технику подогрева она связывала с самым передовым обществом, которое знала, в свое время. Все холодное, твердое, облегчающее жизнь было римским, и она, кельт, презирала его.
При этом ей самой ванна совсем не помешала бы. Ее запах просто подавлял, и я еще никогда не встречался с таким могучим проявлением животной части человека. Франция, в последние дни оккупации, пахла страхом, чесноком, прокисшим вином, очень часто засохшей кровью и сырыми, зараженными грибком мундирами — характерными запахами войны и технологии. Гуивеннет пахла животными и лесом — поразительно неприятно, но, тем не менее, странно эротично.
Я пустил в ванну тепловатую воду и вслед за ней отправился в кабинет. Она, едва войдя в комнату, опять вздрогнула, почти испуганно. Посмотрев на потолок, она подошла к французским окнам, выглянула наружу, потом обошла кабинет, касаясь стола, книг, и некоторых лесных артефактов отца. Книги ее совсем не заинтересовали, хотя она взяла в руки один из томов и несколько секунд глядела на страницы, возможно пытаясь угадать, что это такое. И, безусловно, ей понравились картинки людей — в мундирах британской армии, как часто бывает в книгах девятнадцатого столетия, — и показала мне иллюстрации, как если бы я никогда не видел их. Ее улыбка выдавала невинную радость ребенка, но я видел только взрослую силу ее тела. Да уж, она не была наивной юной девушкой, это точно.
Я оставил ее бродить по угрюмому кабинету и вылил в ванну только что вскипевшие кастрюлю с водой. И даже так вода осталась чуть теплой. Не имеет значения. Лишь бы соскоблить с себя противные водоросли, ил и тину. Я быстро разделся, встал в ванну и только тут заметил, что Гуивеннет стоит в дверях и усмехается, глядя на мое грязное и тощее тело.
— Сейчас 1948, — сказал я ей, стараясь сохранить чувство собственного достоинства, — а не варварские столетия сразу за рождением Христа.
Конечно, сказал я самому себе, она не могла ожидать, чтобы я бугрился мускулами; не цивилизованный человек, вроде меня.
Я быстро мылся, а Гуивеннет сидела на полу и молчала, о чем-то думая. Потом спросила: — Ибри с'таан к'тириг?
— Я думаю, ты тоже очень красивая.
— К'тириг?
— Только по субботам и воскресеньям. Как все англичане.
— С'таан перм эвон? Эвон!
— Эвон? Страфорд-на-Эвоне? Шекспир? Я больше всего люблю «Ромео и Джульетта». И очень рад, что в тебе есть хоть немного культуры.
Она покачала головой, и золотые волосы шелковыми нитями закрутились вокруг лица. Грязные, прямые и — насколько я мог видеть — жирные, они все равно сверкали и жили собственной жизнью. Меня они просто заворожили. Я сообразил, что уставился на них; моя рука с жесткой щеткой на длинной ручке застыла на полпути к спине. Она что-то сказала, быть может «перестань глазеть», встала с пола, одернула тунику — все еще почесываясь! — скрестила руки на груди и оперлась о кафельную стену, глядя в маленькое окно ванной.
