Я живу в роскошном дворце какого-то русского вельможи вместе с князем. Большую часть дня провожу в его обществе и чувствую, как все сильнее и сильнее привязываюсь к нему… Я вижу, ты смеешься и считаешь меня погибшим человеком. Ах, Людвиг, в жизни случаются невероятные вещи, которые подчас сложнее любой фантазии…»
Тихо… Просторная площадь вплотную придвинулась к окнам; от этой близости кажется – разгневанный конь Фальконета примерз к заиндевелому стеклу.
Гофман бросил перо и закрыл глаза…
Граф Пален подошел к постели и грубо потряс за плечо Александра.
– Довольно спать! Заставы закрыты. Я говорю: заставы закрыты.
Рука Александра поползла из-под одеяла, коснулась чего-то гладкого и холодного. Отдернул и сразу сел на кровати.
– Ну и… что ж?
Пален щелкнул крышкой пузатых часов и приложил их к уху.
– Пора! В карауле свои люди… все, как один, самые надежные.
– Кто ж именно?
– Те, о коих докладывал: Беннигсен, Яшвиль, Аракчеев и еще один… новенький!
Пален подвинулся, и из-за спины, а то и просто из него вышел округлый живот, надулся, забелел лосинами. У живота отросли тяжелые ботфорты и зарылись в пушистый ковер.
– Не разберу что-то, – шепотом сказал Александр,
– Пустяки! – Пален снял шляпу и положил ее на плечи животу. Живот сразу задвигался, приблизился, заложил руки за спину и пахнул в лицо плохим русским языком.
– Ну, поехали в Микалловский замок! Tuer [21] немного!..
Одеяло гармоникой сбилось у шей. Александр высвободил ноги из-под разом похолодевшей простыни, кинулся между теми двумя, задев лицом, как давеча рукой, за холодные, скользкие ботфорты. Пален стал открывать и закрывать часы у него над головой – всюду, везде, в какой бы угол Александр ни кинулся, везде крышка часов гремит, как выламываемая доска…
Александр прижался голым телом к дверному косяку… А за дверью ширится шум… грохот, точно в темном дворце передвигают целую комнату, вместе с колоннами и хорами…
Александр с дверью – одно, но сил нет, а грохот ширится, идет, идет, трещат дверные доски, и сразу сквозь Александра въехал в комнату колонный зал, поплыли обычные, привычные вещи. Диван прижался к стене, а кровать с шумом заняла средину комнаты… Как все это до ужаса знакомо, та кровать, нет – катафалк, на котором пузырится кто-то, покрытый огромной ненавистной треуголкой.
Влекомый злобной силой, Александр подбежал и сорвал с живота треуголку с кокардой…
– А-а-а!..
Павел! Отец! Зеркала разбились, и миллионы зайчиков лунными пятнами разбежались по паркету Михайловского замка… У Павла лицо синее, черное, фиолетовое – раскрашенное гримером лицо мертвеца, выставленного напоказ в парадном зале. Безобразный призрак с высунутым языком.
Но это мгновенно; из черного провала орбит возникает новый образ… А! А!.. Даже пламя сожженной Москвы не опалило эти тонкие черты… Александр отбегает, силится выскочить из кошмарного квадрата спальни, но… хлоп!.. и треуголка с трехцветной розеткой, пахнущая духами и потом, накрыла и придавила его к подушкам…
– Душно! Душно!..
Часы на камине спокойны, они знают свое дело, цену своим невозмутимым шагам.
Тик-так! Тик-так!..
Александр с трудом высвободился из-под одеяла… Долго сидел на кровати, вспоминая, где дверь, туфли и звонок.
Вспомнил и, боясь, что опять треуголка, как во сне, покроет, придавит, схватил звонок и нарушил тишину спальни…
И все остальное время, от цирульника до аракчеевского доклада, вздрагивал и руками массировал горло.
* * *
В час в кабинет вошел Аракчеев.
– С добрым утром, батюшка, ваше величество!
– Здравствуй.
Аракчееву недовольные складки знакомы…
– Тут, ваше величество, докладик о ходе совещаний. Француз проклятый ловко дела обделывает. Стелет мягко, ой, как мягко, но спать будет жестковато! Я бы осмелился посоветовать…
– Мне не нужны твои советы!.. Ты, кажется, совсем, братец, решил меня на троне заменить!.. Ты, пожалуй, и меня, как Сперанского, сослать захочешь! Запугать меня заговорами вздумал? Иди передай Голицыну, что сегодня я, не француз, буду председательствовать на переговорах!.. Слышишь! Я!.. А не француз!., я!..
Аракчеев задом, задом к двери.
В коридоре отдышался, основательно выматерился, побагровевшее лицо вытер платком и осторожно заглянул в скважину.
Александр в углу без устали перед иконой Спасителя клал земные поклоны.
Эрнест Амадей Гофман дочитывал последние пункты предлагаемого князем Ватерлооским проекта соглашения.
Роман рассеянно рассматривал участников совещания, внимательно слушавших первого секретаря, и только теперь заметил желтое лицо Александра и его горящие ненормальным огнем глаза.
Когда кончилось утомительное чтение, царь резко встал; после тишины шум отодвинутого стула заставил всех наморщить брови.
– Всяким дано в мире думать о себе, всяческие дела для себя делать, тешить ум сладкими изысканиями, неосуществимыми прожектами, забывая о других… Только нам, господом богом и отцом небесным на престол венчанным, только нам – крестная ноша – не о себе радеть, а обо всем многомиллионном подданстве. Сознавая ответственность великую не столь перед народом русским, сколь перед судом божиим, согласиться на предложение императора Франции, забывшего про…
Адмирал Шишков стар; адмирал Шишков устал и задремал; адмиралу Шишкову простительно неуважение к высоким словам своего государя и невольное падение с кресла, для годов его весьма неудобного и утомительного, – на мягкий, пушистый ковер.
Потерял Александр мысль, разорванную суматохой, учиненной Шишковым, и теперь беспомощно уставился на Владычина.
– Вы, ваше величество, не докончили фразу, содержание коей я с удовольствием передам моему императору…
– Забыл… забыл!.. О прожекте поговорим после… Думаю, что, за исключением мелочей некоторых, будет приемлем.
И, нервно бросив скомканный шелковый платок, звякая шпорами, император зашагал к двери.
– Теперь остались только формальности. Старик вовремя упал… Это крупная дипломатическая победа.
– Да, любезный Гофман… еще несколько дней, и прощай Санкт-Петербург… Вам, наверное, надоело здесь жить?
– Странный город, странные люди!.. Ночью ветер воет, как духи на шабаше, снег кружится, слепит глаза, замораживает душу, и нет кабачка Вегенера, где можно пить и работать… Вот только друзья господина Пушкина напоминают мне своей бесшабашной веселостью, острыми разговорами собрания «Серапионовых братьев»…
– В Берлине ваш долг первым делом свести меня к Вегенеру.
