Представьте, что у вас вдруг брат вернулся оттуда, откуда не возвращаются. У меня до сих пор и не было брата, если подумать. Целыми днями я молчал, только покрикивая на никчемный отросток, который только интонации понимал — угрозу да изредка ласку. А теперь у меня появился персональный собеседник.
Говорить Юся начинал постепенно. Сначала отдельные слова: существительные, или местоимения, или вообще междометиями обходился. Но я решил, что лиха беда начала, и сам начал с ним разговаривать, как с маленьким. И Викса мне помогала.
Увидел Юся бабочку — рассказываем про бабочку, сидим за столом — объясняем, что и как едят. По несколько раз повторяли одно и то же: и как цвета называются, и какие запахи, и вкусы. Схватывал Юся на лету, и хотя в этом практически не было никакой моей заслуги, я втайне гордился собой.
Я рассказывал все стихи и сказки, которые знал, пел песни — от «Маленькой елочки» да «Колхозного панка» — и заставлял петь со мною хором. Успехи Юси были феноменальны, и меня все время глодала мысль: а останется ли все это, если исчезнет петух? Юся берег птицу, носил ее на цепочке и продолжал, чуть что, прятать за щекой, как леденец. Доходило до того, что и на ночь не снимал, будто боялся, что даже мгновение без петуха превратит его обратно в идиота. Мне тоже не хотелось проверять.
И поэтому мы говорили ночи напролет, вернее, говорил в основном я, а Юся только вопросы задавал. Беседы наши касались самых разных тем, но неминуемо все возвращалось к родителям.
— А фотография мамина дома есть? — спрашивал Юся.
— Есть. И папина тоже.
— Ты думаешь, она не вернется?
— Нет, Юся. Никогда. Она ничего не знает о нас, она даже бабушке не писала, так что лучше не думать о ней.
— Тогда получается, что мы одни?
— Мы не одни, нас двое. Это когда тебя не было, я был один, а теперь нас точно из собеса не попрут, мы этой клуше покажем.
Юся часто плакал после таких разговоров. Все-таки в эмоциональном плане он был еще совсем ребенком. Узнал, что потерялся, и заревел. Хотя я его очень хорошо понимал, я ведь и сам едва не плакал от обиды, зная, что где-то на свете живет моя мама, но я ей совсем не нужен, потому что родился неудачно. У меня нервная система оказалась сильная, я очень быстро это чувство переборол, тем более что дедушка и бабушка меня любили. В смысле — нас. Но Юся, он ведь этого тогда не понимал, для него не существовало ни дедушки, ни бабушки, ни папы. А вот теперь он будто среди ночи открыл глаза и спросонья зовет кого-нибудь.
А вместо кого-нибудь у него я, озлобленный и желчный.
— Ну не плачь, — сердито говорил я. — Мы же вместе.
— Ага, — согласился Юся, шмыгая носом. — В болезни и здравии, и только смерть разлучит нас.
Шуточки у него, конечно...
9
Боря, Глеб и Мезальянц ночевали на катере, так им было как-то спокойнее, хотя Змей уверял, что места в доме хватит на всех. Это он, конечно, лишка хватил, но Виксе и нам с Юсей по комнате выделили. Лэйла гоняла нас, заставляла помогать по хозяйству, требовала поддерживать чистоту в комнатах, запрещала смотреть телевизор и вообще спуску не давала, но за этой строгостью чувствовалось, что ей нравилось с нами общаться.
Общались мы сначала при помощи двух-трех английских фраз, типа «доброе утро», «я голоден» и «спокойной ночи», и жестов. Постепенно наш словарный запас увеличивался, да и Лэйла со Змеем выучили кое-что на русском, особенно Лэйла, которая вытянула из Бори несколько крепких словечек и теперь в приступе ярости или восторга орала: «Окунись-ка в алебастр!» В довершение всего Юся, как и любой осваивающий язык ребенок, оказался гениальным лингвистом и в дополнение к русскому как-то мимоходом выучил и английский. Вскоре он лопотал не хуже Мезальянца и частенько исполнял функции переводчика.
На исходе второй недели нашего пребывания на острове, после очередной «ассамблеи», когда все разошлись, а мы отправились спать, Лэйла зашла в нашу комнату пожелать спокойной ночи.
— А что они все здесь делают? — спросил я у нее.
— Кто?
— Ну, вся ваша компания...
— Нан-Мадол, — ответила Лэйла.
— Чего? — не поняли мы с Юсей.
— Древний город, сложенный из базальтовых блоков. Он на другом конце острова, несколько часов добираться надо.
— Они любят древности?
— Нет, — рассмеялась Лэйла. — Они любят сокровища. Это общество расхитителей гробниц.
— Нифига себе, — восхитились мы по-русски.
— Нифига? — удивилась хозяйка.
— Это такое русское выражение, не для приличного общества, — поспешил объяснить я.
— О! Надо запомнить! — Лэйла подняла палец к потолку. — Все, спокойной ночи!
Она выключила свет, а потом вдруг поцеловала Юсю и меня в лоб. Это у нее получилось так естественно и легко, что мы даже сказать ничего не могли, кроме «спокойной ночи».
— Она нас любит? — шепотом спросил Юся в темноте.
— Не знаю, — ответил я, глотая комок в горле.
К проявлениям нежности я не привык. Мне уже пятнадцать лет, я телячьих нежностей вообще терпеть не могу, но сейчас за этот поцелуй готов был смириться с окружающей действительностью и собственным уродством. Мне дали понять, что никакого уродства на самом деле нет, что я сам по себе могу вызвать симпатию.
А потом в дверь постучались, и к нам пришла Викса, вся в слезах.
— Я домой хочу, — сказала она. — Мне здесь надоело.
— Ты чего? — испугался я, что сейчас на шум прибежит Лэйла и обнаружит у нас Виксу. — До утра потерпеть не могла?
— Я домой хочу, к маме, — и тихонько завыла.
Я хотел спросить, зачем она тогда вообще из дома сбежала, но решил, что такой вопрос вряд ли ее успокоит.
— Полисмен же сказал, что скоро он займется нашим вопросом. Потерпи немного.
Успокаивать кого-то, если сам не веришь, что все будет в порядке, — довольно утомительное и тоскливое занятие. Чувствуешь себя одновременно дураком и вруном.
— Мне надоело терпеть. Я к маме хочу. И к папе. Они меня совсем потеряли, наверное. И забыли. Че я дура такая была? Надо было во Владике оставаться! — ревела Викса, тем не менее тихо, боясь побеспокоить Лэйлу.
— А ты им позвони.
— Чего? — Викса даже плакать перестала.
— Домой, говорю, позвони, скажи, что застряла немного, но скоро вернешься, — сказал я. — Ты ведь у бабушки целый месяц без родителей жила?
— Жила.
— Ну, вот и представь, что ты у бабушки.
Викса соскочила с нашей кровати, на краю которой сидела, и побежала к двери.
— Куда? — шепотом заорал я.
— Звонить!
— Половина первого ночи! Все спят! — соврал я. В уральских Понпеях сейчас была половина шестого вечера, но Виксе не обязательно об этом знать.
— Все равно! — сказала Викса, и с криком «Тетя Ляля, тетя Ляля!» выскочила из нашей комнаты.
Правда, позвонить ей не удалось. Понпеи славен тем, что здесь дождь льет триста дней в году, а вдобавок громы и молнии, так что связь порой весьма нестабильна. Как ни старалась Лэйла набрать номер далекого уральского городка, так у нее ничего и не вышло. Викса разревелась окончательно и грозилась снова убежать, но потом, получив стакан сока и крекер, успокоилась и пошла спать, взяв твердое обещание, что с утра они точно позвонят маме.
10
Паспорта молодого человека приятной наружности могли поразить разнообразием, если бы кто-то смог увидеть эти паспорта все разом. Их было не менее сотни, тринадцати разных государств, все абсолютно настоящие, но на разные имена, от Ивана Семенова до Джона Смита.
Молодой человек вышел из здания аэропорта, поймал такси, доехал до окраины города и там пересел в метро. В метро он вел себя странно — менял станции и вагоны, исчезал и появлялся в совершенно неожиданных местах, вышел на другом конце города, прошел мимо камер наблюдения и исчез. Спустя десять минут мимо тех же камер прошла вызывающе одетая девица в мини и пирсингом на пупке, села в вагон и доехала до центра, где тут же убежала в дамскую комнату. Через пять минут из туалета вышла деловая женщина в строгом брючном костюме и быстро исчезла в толпе.
Не прошло и часа, как по самой оживленной улице большого азиатского города начал колесить белый автофургон с надписью «Окорока». Внутри, вопреки распространяемому наружу запаху, находилось отнюдь не мясо, а очень даже высокотехнологичная начинка, созданная исключительно для того, чтобы затруднить прослушивание другой высокотехнологичной аппаратурой.
Деловая женщина стянула парик и начала раздеваться, превращаясь в того самого молодого человека приятной наружности, что так внезапно исчез с экранов видеонаблюдения.
Рудольф, судя по всему, тоже не было настоящим именем молодого человека, хотя именно как Рудольф Филипп Кассатикетс он и числился в базе данных Моссада. Числился как лучший сотрудник, между прочим.
— Я нашел ее, шеф. В Вене.
У того, кого Рудольф Кассатикетс называл шефом, не было ни лица, ни тела, один лишь динамик. И Рудольф, и его шеф сидели в разных фургонах, городах и странах, не видя лиц, не слыша настоящих голосов — аппаратура связи искажала звуки до механически-дребезжащих.
