Происходящее со мной очень напоминало то, что я видел два дня назад. Стол, стоящий в центре большого кабинета и стоящий перед ним стул с арестантом. К чести потомков, сковывать руки они мне не стали.
— Итак, вы утверждаете, что Гейдрих послал вас для ведения сепаратных переговоров?
— Да, обергруппенфюрер хочет начать переговоры с Москвой о капитуляции, — в четвертый раз повторил я на вновь и вновь задаваемый вопрос.
— В июне 1941 года у Гейдриха было звание группенфюрер, зачем вы нас обманываете?
— Звание обергруппенфюрера Гейдрих получил во вторник, на совещании у Гитлера, когда ему удалось добиться отставки Гиммлера.
— Мы не имеем сведений об отставке Гиммлера.
— Официально об этом не объявлено, он вышел в отставку по состоянию здоровья. После провала налета на Кёнигсберг Геринг тоже в отставке, сейчас он под домашним арестом в «Каринхалле».
— Где сейчас Гиммлер?
— Я не знаю.
— Кто сейчас командует войсками СС?
— Руководство СС взял на себя Гитлер.
— Вы сказали, что адмирал Канарис арестован. За что его арестовали?
— Канариса арестовали за покушение на Гитлера в 1944 году.
— Кто сейчас руководит Абвером?
На секунду мне пришла в голову мысль, что я поменялся местами с господином Караваевым.
— Руководство военной разведкой передано Шестому управлению РСХА Вальтера Шелленберга.
— Вы снова пытаетесь нас обмануть, в июне Шелленберг еще не руководил шестым управлением.
— Его назначил Гейдрих, когда началась реорганизация, после уничтожения штаба СД.
— Какую должность вы занимали в СД?
— С двадцать третьего по двадцать четвертое июня я работал переводчиком в непосредственном подчинении руководителя шестого управления РСХА Вальтера Шелленберга.
— Вы сказали, что у вас была встреча с генерал-полковником Людвигом Беком. Зачем отставному генералу встречаться с простым эмигрантом?
— Встречу организовал Гейдрих. Я лишь передал подготовленную для Бека информацию. — Я взорвался: — Вы же сами растрезвонили по радио все подробности покушения!
— Ну, сейчас информационная политика каналов несколько корректируется, но мы с вами говорим не об этом. Какую еще информацию просил передать Гейдрих?
— Беку я сказал, что требование безоговорочной капитуляции не является катастрофой, а прецедент ННА ГДР гарантирует будущее германской армии.
— Почему Гейдрих использовал вас, мелкую сошку, для таких важных переговоров?
— Он использовал меня именно потому, что я мелкая сошка. При малейшей опасности он мог меня уничтожить. К тому же никаких переговоров не было, я лишь повторял заранее подготовленную информацию.
— Все, что вы нам рассказали, очень неправдоподобно. Заговор не мог созреть в течение одного дня. Особенное недоверие у нас вызывает фигура Гейдриха, все факты говорят, что он поддерживает власть Гитлера.
— Больше всего Гейдрих хочет поддержать собственную жизнь. Он узнал о том, кто будет покушаться на него и кому он обязан своей смертью. Ради жизни и маленького кусочка власти он готов сотрудничать с кем угодно и делать все, что угодно. Не скажу, лжет он или нет, я не специалист по психологии вождей Рейха.
Я рассказал все, что знаю, правдивость моих слов вы могли проверить микропленками с оперативной картой фронта в Восточной Пруссии и графиком движения резервов.
— Петр Алексеевич, успокойтесь. Мы проверили ваши данные, и если бы они не подтвердились, с вами разговаривали бы другие люди в другом месте.
Следователь откинулся на мягкую спинку кресла:
— Наша беседа, а это именно беседа, важна для нас, так же как и для вас. Информация, переданная вами, имеет огромное значение, и от того, насколько она правдива, будет зависеть жизнь сотен тысяч людей.
— Петр Алексеевич, а как вы лично рассматриваете произошедшее с вами? — снова обратился ко мне следователь.
— Я просто жертва непредвиденного стечения обстоятельств. Конечно, визит Штайна не был случайностью, но вряд ли он вспомнил бы про меня, не наткнись на мою фамилию в сводке гестапо. А в беседе с Шелленбергом мне стало страшно, сообразив, что меня не оставят в живых, я от отчаянья предложил ему вариант действий.
— Какой вариант? — с интересом спросил следователь?
— Я предложил ему работать на вас, на Федеральную Россию.
— Интересно, — задумчиво произнес он. — А как отнесся к этой идее Шелленберг?
— Как видите, я здесь, — пожав плечами, ответил я.
— Хорошо, а Гейдрих, как он воспринял это предложение?
— Я не знаю, о чем говорили Гейдрих с Шелленбергом, но днем он дал понять, что воспользовался нашими данными для организации отставки Канариса. О своей готовности к сепаратным переговорам он мне сказал только вечером. Возможно, во вторник он хотел использовать меня как провокатора в кругах оппозиции, но в среду вечером что-то изменилось, и операция была форсирована. Данные о войсках передал мне Шелленберг перед вылетом, скорее всего без санкции Гейдриха.
— А вот это интересно. Как вы думаете, чем вызваны его действия?
— Из допросов Караваева, о них я уже рассказывал, Шелленберг понял, что благодаря игровым фильмам у вас в Федеральной России он не считается нацистским преступником. Сейчас англичане имеют к нему гораздо больше претензий, чем вы.
— Спасибо, сейчас вы пообедаете, а затем я попрошу вас изложить на бумаге все происходившее с вами за эти четыре дня, — сказал он и нажал неприметную кнопку на столе. Я встал и в сопровождении охранника вышел из кабинета.
Обед был очень неплохим, борщ напомнил мне эмигрантский ресторан в Берлине, а огромное хорошо прожаренное куриное бедро было просто великолепно. Но все это не могло сравниться с чаем, настоящим черным чаем, таким же вкусным, как тот, что заваривала моя мама.
Со вторым номером программы все обстояло намного хуже. После часа мучений над бумагой я понял, что во мне нет таланта прозаика. Корявые, косноязычные строки чередовались со стишками: «Попался Петька на крючок, пусть будет всем другим урок». Радовало только то, что ручка из будущего стойко вынесла все выпавшие на ее долю испытания. Это удивительное изделие напоминало карандаш, но было настолько гибким, что я завязал его в узел. Удивительно, но после этого ручка продолжила писать.
От мучительных занятий литературой меня оторвал звук открывающейся двери.
В комнату вошел беседовавший со мной следователь.
— Петр Алексеевич, вы летите в Москву.
Когда я спустился в уже знакомый мне гараж, нас ждал не синий, а белый фургон с большими прозрачными окнами. Через минуту ко мне присоединились Штайн с Ленски, и мы вместе с охранниками сели в фургон. На этот раз салон не был отделен от кабины, и я увидел приборную доску автомобиля. По своей сложности она превосходила виденную мной в аэроплане. Особенно меня поразил небольшой прямоугольный прибор, установленный в середине кабины. Он весь был усыпан кнопками различной формы, а на экране появлялись надписи и цифры, сменявшиеся странными цветовыми комбинациями. Пока я разгадывал назначение таинственного прибора, наш фургон уже выехал в город. Если это был Кёнигсберг, то я не узнавал его, с обеих сторон улиц стояли однообразные пятиэтажные дома. Впрочем, через некоторое время я стал замечать отдельные дома явно нашей постройки, а потом мы миновали старые городские ворота, украшенные какими-то яркими вывесками. Затем мы снова въехали на широкий проспект со стандартными домами. Все улицы, по которым мы ехали, были буквально забиты автомобилями самых фантастических цветов и форм. Мои спутники, как и я, с удивлением смотрели на это буйство технической мысли.
Только сейчас я окончательно поверил в реальность переноса из будущего.
Аэропорт встретил нас непривычным гулом и суетой. Фургон миновал проволочное заграждение и остановился рядом с большим самолетом. Я не любил это искусственное слово, но стоящий нависший над нами аппарат нельзя было назвать иначе. Рядом с остеклением кабины пилотов было написано: «Як 40». То, что этот самолет большой, я думал ровно до того момента, когда мимо нас проехал огромный аппарат. Когда он остановился, в хвостовой части раскрылись дверцы и начал опускаться пандус.
— А где у них двигатели? — спросил у меня Ленски.
Я перевел вопрос сопровождающему.
— У этих самолетов нет винтов, они реактивные, — снисходительно ответил он.
Я хотел перевести ответ Ленски, но он не слушал меня, он смотрел, как из чрева самолета выходили взвод за взводом обвешанные оружием солдаты.
— Господа, прошу проходить, — произнес сопровождающий, указав на лестницу-пандус в хвосте нашего самолета, подобную трапу виденного нами гиганта. Поднявшись, я увидел небольшой салон с восемью креслами, нас посадили с одной стороны прохода, с другой сели охранники. Сопровождающий ожесточенно спорил с кем-то у трапа. Наконец он зашел в салон. Закрылся трап, загудели двигатели, и наша машина стала медленно двигаться по бетонной полосе. Вдруг скорость начала возрастать, и незаметно для меня самолет поднялся в воздух. В течение всего полета я не мог оторваться от иллюминатора.
