недолгое время свою психику и, в какой-то степени, совесть, я был вынужден смириться с разгильдяйским состоянием души. Я уже почти загнал под лавку комсомольские принципы и даже свои представления о служебной дисциплине. И уже начал складывать в стопку бумаги, чтобы засунуть их в сейф, когда раздался телефонный звонок внутреннего коммутатора. На том конце линии был опер Боря Гусаров.
— Как хорошо, что ты на месте! — по пока еще непонятной мне причине возрадовался он. — Будь другом, поднимись в наше крыло! Я п#здюка выловил!
— Какого еще п#здюка⁈ — не понял я Бориса.
То, что на криминальном языке этим неблагозвучным определением называют детей и подростков мужского пола, я как раз знал. Но кого из них отловил Гусаров, мой, глушеный «Посольской» слезой разум, упрямо умалчивал.
— Что значит, «какого»⁈ — возмутился опер, — Того самого, которого ты велел! Я на него, между прочим, весь сегодняшний день потратил! Ну так, что? Ты поднимешься?
Вспомнив, что и на самом деле я еще утром порекомендовал Гусарову отловить несовершеннолетнего Павла Валерьевича Силантьева, я задумался. Работать мне всё еще не хотелось. И что-то мне подсказывало, что вряд ли уже захочется.
— Не поднимусь! — твёрдо отринул я просьбу Бориса, — С вашим Тютюнником встречаться не хочу! Ты лучше сам ко мне спустись!
Услышав про Тютюнника, Гусаров к моему отказу отнёсся с пониманием и пообещался быть на моей территории не позже, чем через пять минут. Вместе с Павлом Валерьевичем.
Еще раз с неприязнью взглянув на материалы дела по «ликёрке», я уже без малейших сомнений сгрёб их и засунул в железную пасть сейфа. И, чтобы добить последние всплески возмущения своей старушки-совести, провернул ключ на все три оборота.
— Заходи, давай! — прозвучал от двери суровый голос Бори.
Повернувшись, я увидел рослого и крепкого телом подростка. Вернее сказать, парня лет шестнадцати. Так-то он выглядел на все семнадцать и даже старше, но еще утром ознакомившись с соответствующей графой в паспорте мамы Ларисы, я точно знал, что ему шестнадцать.
— Здорово, бомбист! — поймав на себе настороженный взгляд старшего из отпрысков четы Силантьевых, бодро поприветствовал я его. — Проходи, присаживайся!
— Чего это я бомбист? — не слишком уверенно поинтересовался юноша бледный, со взором горящим. — Ничего я не бомбист! За что вы меня арестовали? Я из-за вас, между прочим, сегодня свой рабочий день прогулял! — продолжал ершиться возмущенный Павлик.
— Ты рот закрой и на вопросы следователя отвечай вежливо! — не совсем логично выстроив своё приказание, потребовал от подростка опер, — Или я тебя начну сам спрашивать, а это будет больнее!
Дофин нефтедобывающей династии Силантьевых сначала застеснялся и сник, но через несколько секунд снова расправил плечи. Хотя было видно, что напыжился он, изо всех сил преодолевая, если не страх, то очень тревожное беспокойство.
— Не имеете права, я несовершеннолетний! — пошел с главного и, пожалуй, единственного козыря Павел, в тот же миг присев от звучного подзатыльника.
— Ты не в своем пионерлагере, гадёныш, находишься! — негромко, но веско объяснил ему Борис, — И про своё несовершеннолетие ты забудь! Оно тут не играет! Для таких, как ты, Силантьев, специальные колонии предусмотрены. Они так и называются колониями для несовершеннолетних! И ты мне поверь, Силантьев, тебе туда лучше не попадать, плохо там! Ты там через неделю уже повеситься захочешь!
Теперь борец за права несовершеннолетних правонарушителей вконец сдулся и противопоставлять себя милицейскому произволу перестал. Потерев пострадавший затылок, он умолк и упёр свой, вмиг утративший дерзновенность взгляд, в пол. Всё-таки, не так уж и неправ был Антон Семёнович Макаренко. Далеко не садист и не дурак он был, применяя телесные наказания к своим воспитанникам. Доставая их души из оболочек отъявленных зверей и подонков. Но в данном конкретном случае всё гораздо проще. Поскольку стоящий в пяти шагах юнец, ни зверем, ни, надеюсь, подонком, еще не является. Но запросто может им стать, если попадёт на малолетку. С её беспредельными неписанными законами и порядками.
— Ты, Павел, проходи ближе и вот на этот стул садись, я поговорить с тобой хочу! — предложил я насупленному Силантьеву.
— Борис Мефодьевич, вы не против того, что мы с гражданином Силантьевым пообщаемся в более доверительном формате? — подмигнув Гусарову, поинтересовался я у него.
Не ожидавший, видимо, такого моего финта опер, скорчил удивленную рожу, однако не проявив неудовольствия взялся за ручку двери.
— Я Борис Григорьевич, вообще-то! — не выказав обиды, поправил он меня и вышел в коридор, не забыв плотно прикрыть за собой дверь.
— Видал, с кем приходится работать? — обратился я за сочувствием к юному балбесу. — А про лагерь для несовершеннолетних он тебе не соврал. Хреново там таким, как ты! Особенно первоходам. Ты же еще не судимый?
Подошедший ближе и уже взявшийся за спинку стула Силантьев, отрицательно помотал головой и замер. Возможно, он ожидал продолжения к сказанному мной.
— Да ты садись! — взглядом указал я ему на стул, — Чай будешь?
Неразговорчивый парубок неопределённо пожал плечами и присел на предложенное ему место. А я, испытывая закономерное желание напитать организм влагой, включил чайник в розетку. Потом вернулся на место и расположился за столом.
— Вот, что, Павел! — выдохнул я в сторону от подростка нашатырную отрыжку, — Ты уж извини меня, но что-то я себя плохо чувствую, — сознался я, недобрым словом поминая в эту минуту начальника Октябрьского РОВД, — Поэтому долго с тобой разговаривать я не буду. Так что, если ты не конченый дебил, то постарайся меня понять с первого раза! Ферштейн?
— Только я английский в школе учу, — уточнил немногословный невольник после того, как уже согласно мотнул патлатой головой в ответ на немецкий вопрос.
— Так даже лучше! — не стал вдаваться я в долгие пояснения. — Главное, чтобы ты не тупил! Я буду тебя сейчас уличать в нехорошем поступке, а ты слушай и пока молчи. А то у меня плохое самочувствие, а, следовательно, и настроение. И я могу разозлиться! Договорились?
Силантьев снова мотнул башкой. И снова молча. Нет, не в мать уродился парень. Хотя, может оно и к лучшему… Н-да…
Минуты три или больше, я максимально доходчиво излагал суть и доводы. Разоблачая Павла Валерьевича и уличал его в содеянном им варварстве. Давая понять, что отпираться ему в сложившихся обстоятельствах не имеет никакого смысла.
— Там на гире твои отпечатки пальцев! — бросил я жадный взгляд в сторону зашумевшего чайника, — Завтра утром уже заключение эксперта будет готово.
— Нет там никаких отпечатков! — на раз ожив, встрепенулся наивный юноша. — Нет их там!
— А тебе откуда об этом известно, друг ты мой любезный? — подойдя к самобранному столику, начал я готовить себе напиток. И противотанкисту Силантьеву заодно.
Поняв, что прокололся и выдал себя с головой, малолетний битюг расстроился уже совсем бесповоротно и, глядя в пол, начал грызть ногти.
— Когда тебя будут допрашивать под протокол, обязательно скажи, что машину покалечил из-за того, что с этим Шкатулой ты в ссоре, — поставил я перед пацаном стакан с чаем, — Сахар вот в банке и печенье бери!
Я снова устроился за своим столом и приступил к чаепитию, насыпав в свой бокал двойную дозу сахара.
— Почему в ссоре? Зачем? — также, не ограничивая себя в глюкозе, загрузил в стакан четыре ложки сахара юный спортсмен.
— Потому что статья совсем другая! — подув в бокал, пояснил я, — Если на почве личных неприязненных отношений. Скажешь, что давно уже с ним поругались и, что он тебе даже пару затрещин отвесил. Запомнил? Тогда условный срок тебе будет.
— Я вообще ничего говорить не буду! И сознаваться не буду! — выхлебав полстакана моего чая, взялся вдруг поновой ершиться Силантьев. — Нет у вас на меня никаких доказательств!
— Будут! — вздохнул я, — Чуть позже, но обязательно будут. Только тебя дурака, к этому времени уже на тюрьме пропишут! А раз посадят в СИЗО, то, значит, ты социально опасен. И тут уж ты на условку можешь не рассчитывать! Потому что прокурор будет добиваться от суда реального срока для тебя. Не захочет же он признавать себя мудаком, который малолетку в тюрьму безосновательно закрыл!
Бомбист Силантьев задумался надолго. Шумно втягивая в себя кипяток, он безостановочно, одну за другой, затачивал мои печеньки. Мешать я ему не стал. Приоткрыв тумбу стола, я достал еще одну пачку.
— Ладно, я всё расскажу! — подцепив ногтём упаковку «Юбилейного» и разорвав верхнюю бумажку, развернул пергамент молодой проглот, — А как вы догадались, что это я?
— Видишь ли, Павел, — взял я из стремительно убывающей стопки печенюшку, — Дело в том, что я очень умный! — взметнувшийся в мою сторону недоверчивый взгляд недоросля, мне не понравился. — А потом,
