— Где ты был? За тобой посылали дважды.
Эртхиа виновато опустил глаза. И в голову ему не пришло загодя придумать оправдание своей задержке, а теперь надо сослаться на причину достаточно серьезную, чтобы и не усугубить своей вины легкомыслием, и не вызвать подозрений…
— Я, видишь ли… — начал Эртхиа, поднимая полные совершенно искренней печали глаза — и осекся, поймав ледяной, всеведущий взгляд Эртхааны. Невольно вздрогнув, он поспешил опустить ресницы.
Лакхаараа, отвернувшись, хмуро заключил:
— Если не простишься с отцом, только себя вини.
— Разве уже?.. — испугался Эртхиа.
— Еще нет. Но он не хочет никого видеть.
Назвать истинную причину их ожидания по соседству с покоем умирающего отца, упомянуть о том, что законные сыновья были изгнаны ради наложника, было слишком унизительно, и Лакхаараа обошел эту подробность.
Но у Эртхааны была своя цель, и он, не спуская глаз с младшего брата, язвительно уточнил:
— Повелитель пожелал проститься с Акамие. Может быть, потом он позовет тебя.
— Как! — распахнув глаза, Эртхиа изо всех сил пытался выдать испуг за возмущение. — Отец простится с рабом, сыном рабыни, своим наложником — раньше, чем со мной, законным сыном?!
Язык Эртхиа сам собой выстраивал длинные периоды, полные горького гнева и обиды, в то время как царевич лихорадочно соображал: значит, сейчас Акамие ищут, не застав на месте, по всей ночной половине, по всему дворцу, и, может быть, уже заподозрили его бегство. Успел ли он? Добрые кони способны унести от любой погони, но нежный брат так и не научился менять коня на скаку. Если погоня отправится немедленно — ему не уйти.
А они-то рассчитывали, что Акамие не хватятся до утра…
Облизав пересохшие губы, Эртхиа уселся на подушку подальше от светильника и понуро опустил голову, являя собой зрелище человека, убитого горем и глубоко уязвленного в своем достоинстве. Эртхаана окинул его торжествующим взглядом и почти откровенно ухмыльнулся. Эртхиа успел перехватить этот взгляд сквозь опущенные ресницы и задумался.
Что бы это значило? И отчего так неспокоен Лакхаараа? Вместо торжественной скорби в глазах наследника то и дело вспыхивает страсть и нетерпение.
Как бы ни ждал Лакхаараа часа, когда корона Хайра перейдет к нему, — не может он так жадно радоваться смерти отца! Не таков Лакхаараа. Суров, нравом тяжел, но и благороден, что отличает прирожденного властелина от суетливого ловца случая.
Размышляя так и не находя объяснения странному поведению братьев, Эртхиа сидел, как все, оцепенев в торжественной неподвижности — скорбная фигура среди скорбных фигур.
Тонкие язычки огня над светильниками робко лизали грузную тушу темноты, заполнившую зал.
Комната была пуста. Облегченно вздохнув, Акамие сбросил покрывало и кинулся к подносу. Раскидав драгоценности, он безнадежно опустился на колени. Записки не было. Акамие оглядел комнату, тщетно пытаясь вспомнить, не перепрятывал ли он шелковый лоскут, грозивший гибелью брату Эртхиа. Перевернул поднос, заглянул и под него. Сжав руками виски, замер, не находя объяснения пропаже.
— Ах, вот ты где, порождение ящерицы и гиены!
Акамие вскочил в испуге. Главный евнух, потрясая кулаками, навис над ним.
— Живо беги к царю, бесстыдный, лукавый раб! Наконец-то я от тебя избавлюсь…
Наклонившись за покрывалом, евнух обиженно застонал, поглаживая затылок. Осторожно выпрямился и пнул покрывало.
— Что это за одежда на тебе? — евнух дернул Акамие за рукав кафтана. — Закройся — и бегом.
Акамие ничего не оставалось, как подчиниться. Пытаться бежать не имело смысла. Ведь с евнухом не справиться, и он поднимет шум. А на конюшне стоят оседланные кони, принадлежащие Эртхиа…
Акамие натянул на голову покрывало и, глотая слезы, пошел за евнухом.
Лишь на ночной половине дворца наследника обнаружил Дэнеш свою ошибку. Передавая добычу евнухам, в ярком свете факелов разглядел лазутчик свисавший из-под разорванного покрывала конец толстой, тяжелой косы.
Черной как смоль.
Прошипев проклятие, он торопливо развязал шарф и отбросил покрывало. Евнух протестующе заверещал. Дэнеш досадливо качнул головой.
— Заткнись. Это не тот, кого желает твой хозяин, — и внимательно вгляделся в черты красавицы, без чувств обвисшей на руках евнуха.
— Положи ее, — велел лазутчик. — Принесите воды.
Вырез верхней губы, напоминающий две крутые волны, столкнувшиеся в разбеге, и выдающийся подбородок, и разлетающиеся к вискам брови напомнили Дэнешу черты его господина и брата и, кстати, черты самого повелителя.
Что ж, на ночной половине оставалась только последняя не выданная замуж царевна — а наряд девушки не оставлял сомнений в том, что она именно царевна и еще не покинула отцовского дома ради брачных покоев.
— Проклятие Ашанана! — обескураженно воскликнул Дэнеш. И побрызгал в лицо девушке водой. — Очнись, госпожа.
И госпожа очнулась. Растерянно оглядевшись, Атхафанама обнаружила, что находится среди незнакомых людей, в незнакомом месте. Взгляд ее остановился на том, кто был ближе всех.
— Лазутчик… Где я?
— Ты в доме моего господина, достойная госпожа. Тебя похитили, но…
Договорить Дэнеш не успел.
— Ты ответишь за это! — кричала разгневанная госпожа. — Мой отец велит посадить тебя на кол! Сварить в масле! Четвертовать! Содрать с тебя кожу! С живого!
Дэнеш понимал, что проделать с ним все это не удастся и всесильному повелителю Хайра. Но мысль даже об одной из этих казней заставила невольно содрогнуться молодое сильное тело лазутчика.
— Госпожа, дай же мне сказать… — попытался он умерить гнев девушки.
Но та, окончательно придя в себя, вспомнила все и, обливаясь слезами, упала на ложе.
— Скажи своему господину, что царевна Атхафанама скорее умрет, чем примет ласки своего похитителя! — и безутешно зарыдала, закрыв руками лицо.
— Выслушай меня, достойная госпожа… — умолял ее Дэнеш. — Мой господин — твой брат, царевич Лакхаараа.
Атхафанама отвела пальцы от лица, забыв о слезах.
— Что ты сказал?
Дэнеш уже придумал историю, способную оправдать его в глазах царевны и не наносившую урона чести и безопасности его господина.
— Тебя похитили неизвестные. Разве ты не помнишь?
— Да, я помню, — нахмурив брови, осторожно подтвердила царевна. — Я в самом деле не знаю, кто это сделал.
Пока еще ни один из них ни словом не обмолвился о том, где ее похитили. Что ж, это было на руку обоим.
— Я ехал во дворец по приказанию моего господина, царевича Лакхаараа…
— Моего брата, — вставила Атхафанама, кивая головой.
— Да, и на темной улице недалеко от дворца встретил троих верхом. Лица их были скрыты платками, а один из них удерживал на спине своего коня закутанную в покрывало девушку. Она вырывалась и кричала.
— Да? — искренне удивилась Атхафанама. — Я этого не помню.
— Конечно, госпожа, ведь ты была вне себя и очень напугана. Но подумай, если бы ты не кричала и не вырывалась, как бы я догадался прийти к тебе на помощь?
Хорошенько подумав, Атхафанама согласилась и с этим.
— Значит, ты отбил меня у похитителей? Сколько же их пало в этом бою?
— О нет, госпожа, они оказались трусами и позорно удрали, а ты упала на землю и, должно быть, сильно ударилась?
— О да… — признала Атхафанама, потирая бедро.
— Я подобрал тебя и доставил в дом моего господина, не зная, кто ты такая. А теперь я поспешу сообщить ему, как велика милость Судьбы к дому его отца.
— Да, — с облегчением одобрила царевна. — Поспеши, потому что нигде я не чувствую себя так спокойно, как в доме моего отца.
Занавешенные темной тканью окна, слабый огонек масляного светильника в углу, душный запах болезни. Трудное дыхание измученного тела, бессильно утопающего в подушках огромного ложа.
Акамие оставил покрывало у порога. В комнате были только они вдвоем: царь и его наложник, как многие и многие ночи прежде.
Акамие не видел повелителя с тех пор, как во дворце Аттана царь заново преподал забывшемуся рабу науку знать свое место.
Медленно подходя к ложу, Акамие пристально вглядывался в лежащего.
Это не мог быть царь.
Не было ни грозной красоты, ни великой силы в распростертом теле, ни суровости, ни жестокости в застывшем лице. Только мука.
И ожидание.
Просунув пальцы под холодную ладонь, Акамие понял, кого ждал повелитель. Слабые, исхудалые пальцы царя неловко шевельнулись в попытке нежности.
— Это ты, мой мальчик?
Акамие угадал эти слова в судороге, искривившей рот царя. И накрыл его ладонь второй рукой.
— Это я.
— Как жаль, что я не вижу тебя…
Акамие читал слова царя по губам, по неприметной дрожи ресниц, по слабым движениям пальцев. Он один мог так понимать повелителя, потому что дважды был одной плотью с ним.
