Бертран де Борн перешел все границы, нарушил все обычаи и приличия, сказал Адемар. Воистину, лишь пока жив был сеньор его и крестный Оливье-Турок, кое-как удавалось Бертрана в узде держать. На Гольфье, брата домны Агнес, надежды никакой. Не в обиду будь сказано – от своего знаменитого лютого деда ничего не унаследовал эн Гольфье, кроме имени. Сейчас, говорят, подумывает в монахи уйти. С Бертраном же воевать – тут изобретательность, хитрость, бесстрашие нужны. А пожалуй что и кровожадность.
Граф Риго соскучился. И без того понятно, что перешел Бертран все границы. Причем, давно перешел. Еще в те времена, как наездами гостил в Бордо, при дворе королевы Альенор, где и подобрал, кстати, своего пакостного жонглера.
Да и потом ничего доброго эн Бертран не совершал. Кто в Лиможе по площадям орал и присягу у бунтовщиков принимал? Стоял посреди кафедрала, бок о бок со священником, охрипшим голосом зазывал в собор всех, кто этого еще не сделал. И присягали мятежным баронам на Евангелии, которое Бертран де Борн в руках держал… За один тот день на медных пластинах оклада зеленые пятна от пальцев Бертрановых проступили – окислилась медь, столько желчи в этом Бертране накопилось…
Хлопнул себя граф Риго по ляжкам и заревел, досужие жалобы прерывая:
– Довольно! Какие у него силы?
– Человек пятнадцать у него, – сказал Константин, повернувшись от окна. – Больше половины из них – наемники, которых он Бог весть где подобрал.
– Не Бог весть где, а в Фонтенэ, – поправила домна Агнес.
Адемар возмущенно затряс головой, замотал пухлыми щеками.
А граф Риго переспросил грозно:
– Наемники? – И, разъярясь: – Я же велел уничтожить всех наемников!
– По мере наших возможностей мы выполнили это приказание, – произнес виконт Адемар, напустив на себя еще большую суровость. – Могу заметить также, что Бертран в свое время приложил немало сил, искореняя…
Граф Риго заявил, что не желает слышать о Бертране ничего хорошего. Ему, графу Риго, давно уже известно, что человек этот состоит из одних только пороков.
Константин пожал плечами, соглашаясь с графом Риго, – как бы нехотя.
И сказал граф Риго:
– Будь я проклят (и еще много чего сказал граф), но этот негодяй Бертран де Борн будет вышвырнут из Аутафорта, как приблудный пес!
И призвали каноника отца Бонифация и начали диктовать ему письма для рассылки Элиасу Перигору, Амбларту Талейрану, Гильему де Гурдону и другим, менее знатным сеньорам.
А Константина с женой его и сыном и незначительной челядью поселили в Эксидейле, где они и ждали, пока окрестные сеньоры отзовутся на их слезную мольбу о помощи.
* * *
Вот так и случилось, что Адемар Лиможский и граф Риго, которые прежде враждовали, вдруг помирились и, чудесным образом объединившись с другими владетелями, начали великую войну против Бертрана де Борна.
А Бертран де Борн засел, как мы знаем, в неправедно захваченном у брата Аутафорте, и, посмеиваясь, ждал – что предпримут сеньоры соседи. Ибо знал, конечно, что подобная дерзкая выходка просто так ему с рук не сойдет. Однако эн Бертран был уверен в своих силах и потому продолжал спокойно наслаждаться обладанием.
Белый щенок немного подрос. Наемники баловали и портили собаку, кормили почти на убой, отчего пес сделался поперек себя шире; нрав же имел жизнерадостный и проказливый.
Итье де Борн то и дело вызывался сторожить ночами ворота. Хауберту-Кольчужке господский сын все больше по душе становился, ибо видел он в юноше настоящую воинскую породу.
Жонглер Юк съездил в Борн и привез от домны Айнермады письмо, где та сообщала о крупной армии, что движется от Лиможа в сторону Аутафорта. И войдя в пределы владений Бертрана де Борна, стала эта армия все разорять и жечь, тем самым нанося Бертрановым землям великий ущерб. Новость эту принес ей один человек из Марсальи, купец, который, однако, слагает неплохие песни и поет их весьма приятным голосом.
– Фалькон! – произнес Бертран растроганно, когда дочитал письмо. Ему была приятна забота жены и друга. И сердился он на графа Риго и виконта Адемара за то, что разоряют они владения его.
Однако ничего предпринимать пока что эн Бертран не захотел.
Сидел и ждал.
* * *
Ждал, однако, не в полном бездействии: пока еще оставалось время, наводнил весь Лимузен лихими песнями, в которых беззастенчиво поносил своих противников. Особенно же доставалось, как нетрудно догадаться, виконту Адемару и графу Риго. Но поскольку до того музыканта, что подбирал мелодии к его песням, эн Бертран добраться пока не мог, то все мелодии состряпал он сам на пару с жонглером Юком. И оттого были те мелодии довольно унылыми и однообразными, ибо оба они, и Бертран, и Юк, сочиняли музыку с грехом пополам.
Вот почему поносные сирвенты, сложенные Бертраном в пору безвылазного сидения в Аутафорте, не получили большого распространения. И распевали их не так охотно, как прежние, где мелодия была столь же благозвучна, как и стихи.
Однако и того, что сотворили Бертран с Юком, достало, чтобы граф Риго впал в бешенство, а Адемара охватила ледяная ярость. Пересказывать же эти сирвенты эн Бертрана мы не станем.
Июль 1183 года, Аутафорт
Послушать эн Бертрана, да и других поэтов той поры, – так можно подумать, будто доблестные войска, возглавляемые благородными соперниками, то и дело вступали между собою в битву, заливая горячей кровью поля и луга.
Однако более пристальное вглядывание во все обстоятельства нашей истории заставляют предположить нечто совсем иное. У кого доброе укрепление и достаточно сил, терпения и припасов, чтобы отсидеться за крепкими стенами, – тот, считай, и выиграл; а противник пусть себе бесится в чистом поле, поджигая стога и посылая солдат доить крестьянских коров.
Вот почему Бертран де Борн, не испытывая особенных душевных судорог, взирал со стен замка Аутафорт на все потуги графа Риго, Адемара Лиможского и Элиаса Перигорского выкурить мятежного шателена из его крепости.
Не вы-ыйдет!..
Элиас, впрочем, сам не прибыл – прислал десяток пехотинцев. Из них двое уже убиты, о чем давеча небрежным тоном, скрывая удовольствие, сообщал эн Бертрану Хауберт-Кольчужка (толстая рожа в обрамлении кольчужного капюшона – спит он в кольчуге, что ли? – вся от пота лоснится).
А Адемар – вон он, Адемар Лиможский. И сын его Гюи тоже явился – коренастый юноша, очень похожий на отца. Только виконт Адемар пухленький, рыхленький, весь как мягонький свежий хлебец, а Гюи – угловатый, крепкий, черствый.
Ну и граф Риго… Как же без Риго? Да разве упустит он такую радость – на коне погарцевать, под стрелами повертеться, богохульствами округу порадовать, лихость свою во всей красе развернуть! Графу Риго только намекни, что такая возможность представляется. Глядишь – тотчас примчится. И вот уже между шлемов мелькает встрепанная золотая шевелюра; серые глаза, круглые, как у совы, таращатся, выискивая добычу. Девчонок всех, небось, уже перепортил, до кого дотянулся, а может, и молодых парней – с него станется. За девчонок, впрочем, эн Бертран на графа не в обиде: порода у эн Риго крепкая, ублюдки от него рождаются семижильные. Одна только польза от графа и есть; в остальном же – сущая саранча.
Итак, душным июльским днем 1183 года эн Бертран лежал – или, лучше сказать, валялся на широкой кровати. Подросший белый щенок лениво жевал угол одеяла, пристроившись под боком у хозяина. Босой, в одной рубахе, заложив руки за голову, эн Бертран созерцал потолок – низкий каменный свод и черные балки. На одной едва покачивалась под легким сквознячком паутина.
Из окна комнаты в высокой башне открывался превосходный вид. За стенами замка, где разгуливали двое из «одиннадцати апостолов» и сидел, грызя неспелое яблоко, лучник Эмерьо, простирались зеленые луга. Вдали, у подошвы холма, густо поросшего лесом, раскинулась деревенька. В некотором отдалении от нее, но тоже хорошо видная отсюда, находилась вторая. Бойкая речушка Мюро, не пересыхающая даже в самую отчаянную жару, блестела среди зелени.
Между ближайшей деревней и замком топорщились шатры, числом четыре. Тут и там чернели пятна кострищ. Сенокосные луга безнадежно испорчены лошадьми и осадными машинами. Одно поле потравили; другое еще оставляло надежду на урожай.
Впрочем, эн Бертран размышлял совершенно не об этом. Неплохо было бы покрошить всех этих высокорожденных господ в капусту. Эдакий изысканный салат под чисто провансальской заправкой из острой смеси мозгов и шлема…
– …И рыжих волос графа Риго, – добавил Юк, которому эн Бертран доверительно пересказал свои мысли.
На животе у Бертрана удачно поместился кувшин с молодым красным винцом, под рукой – ломоть белого хлеба. На окне, поджав под себя левую ногу, сидит Юк с лютней. Та половина лица, что обожжена, обращена к Бертрану, и кажется, будто Юк чернокожий.
