Тем временем, волк, которому Мотринец не был виден тоже, раскрыл весьма авторитетную пасть, украшенную внушительными клыками, и отчетливо, вежливо и с достоинством произнес:
— Рад вас приветствовать в Карпатах, товарищ письменник!
— Здоровеньки булы, — отозвался я чуточку растерянным, но достаточно бодрым тоном. — Не ведаю, як вас кличут, пан волк…
— Разрешите представиться, — вытянулся по стойке «смирно» серый. — Оберштурмбанфюрер Эрвин Вольф, личный адъютант партайгеноссе фюрера!
Мне явственно представилось при этом, как щелкнули каблуки начищенных сапог, хотя щелкать моему собеседнику было, разумеется, нечем.
— Интересно познакомиться, — искренне сказал я.
Об Иване Мотринце, естественно, никем не предупрежденном, я вовсе не подумал.
— Имею для вас конфиденциальную информацию, — продолжил тем временем оберштурмбанфюрер Вольф. — Прошу следовать за мною!
С этими словами, четко зафиксированными в моем сознании, серый легко прыгнул через придорожную канаву и скрылся в кустах.
И тут приблизился генерал с пучком чабреца в руке.
— Какие проблемы, Станислав Семенович? — спросил он.
— Волк, — односложно ответил я, прикидывая, как мне развивать события дальше, и с напряжением выжидая, что оберштурмбанфюрер, не дождавшись меня, вот-вот вынырнет из кустов.
— Где? — хватко спросил Мотринец.
— На дороге, — ответил я, хотя на дороге никого уже не было.
И в этот момент Эрвин Вольф тем же легким прыжком обозначил собственное присутствие в реальном мире.
— Твою мать, — процедил сквозь зубы Иван Михаилович. — Пистолет оставил в хате!
— И слава Богу, — отозвался серый.
Слышал его, разумеется, я один.
Эрвин Вольф переместился, не ворочая шеей, как и положено волку, вправо и влево, осматриваясь и, видимо, прикидывая, что ему надлежит предпринять в неадекватных условиях.
— Спускаемся в деревню, Станислав Семенович, — предложил не допускающим возражения тоном генерал Мотринец, не отводя при этом глаз от оберштурмбанфюрера Эрвина Вольфа — видать, гипнотизировал его на собственный, милицейский манер.
— Хорошо, — передал мне телепатически адъютант фюрера, — исчезаю… Я найду способ увидеться с вами, партайгеноссе! Готовьтесь к серьезным испытаниям… За вами началась охота!
И Эрвин Вольф, мотнув нам сверху вниз клыкастой мордой, изящным пируэтом крутнулся на дороге и прыгнул в кусты.
После беседы со Збигневом Бжезинским в Яремче, мы втроём — Сталин, Гитлер и Станислав Гагарин — покинули виллу и направились к милицейскому жигулю, который столь фантастическим образом примчал меня в бывшую Станиславскую область из Трускавца.
Я глянул на собственные часы: на них так и значилось без пятнадцати двенадцать.
— Товарищ Гитлер останется пока в Карпатах, понимаешь, — сказал Иосиф Виссарионович. — Я просил его присмотреть за вами, Папа Стив. А товарищ Сталин последует, понимаешь, за паном профессором в Вашингтон. Посмотрю, как он будет внимать нашим советам и здравому смыслу. Увидимся уже в России, понимаешь…
Лейтенант выскочил из автомобиля и стал подле, открыв для меня правую заднюю дверцу.
— До побачення, как говорят ваши украинские братья, — проговорил Адольф Алоисович протягивая мне руку. — Как вы их нашли, щирых малороссов?
— Отличные ребята, без комплексов, — искренне отметил я. — Ничего другого, окромя антисепаратистских высказываний, я не слыхал. Немногочисленные, но паки горластые авантюристы вбили народу в голову: получит Украина независимость — возникнут кисельные берега, потекут молочные реки, а на смереках вырастут пряники.
Даже тут, в Западной Украине, где русофильство было не в чести, наступает отрезвление… Подробности готов доложить немного позднее. Еще будут встречи с творческими львовянами, военными товарищами журналистами, предстоят поездки в село.
— Замечательно, — просто сказал Гитлер. — Авось, удержим народы Союза от драки…
— Забавно, — проговорил Иосиф Виссарионович. — Полвека назад ты пытался натравить, понимаешь, эти самые народы друг на друга, а вот теперь…
— Прости, Йозеф, — улыбнулся фюрер. — Диалектика возвращенца с Того Света…
— А с другом моим ты быстро поладил, — продолжал Иосиф Виссарионович, и в голосе его я уловил ревнивые нотки. — И я рад этому… Общее дело, понимаешь…
— Еще какое общее, — согласился Гитлер. — Ты в Америке, мы здесь… Давайте прощаться.
Я вновь сидел в жигуле, лейтенант тронул автомобиль, окна затянуло молоком, потом окна прояснились, и мы оказались в Трускавце, на улице, которая спускалась к одноименному санаторию.
На часах значилось без пятнадцати двенадцать.
За минувшие дни я пил минеральную водицу Нафтусю, гулял с Верой по курортному городку, записывал беседу в Яремче поточнее, стараясь сообщить читателям романа «Страшный Суд» самое главное.
На два дня уезжал во Львов, ночевал у Кириллова, благо он оказался в звании временного холостяка, обедали с поэтом у генерала, жена его Лариса нас и ужином накормила. Были встречи в Союзе писателей, пресс-центре военного округа, где обнаружил знакомца по Германии Васю Тарчинца, начальника центра, потолковали с журналистами «Милицейского курьера», директором издательства «Каменяр» Дмитро Сапигой.
Но главным событием этих дней была поездка в село Свитазив Сокольского района, где навестил родичей Степана Ивановича Короля, директора книжной фабрики в Электростали. Его брат Евген и сестра Мария, племянницы Леся и Оксана встретили меня как родного. Так я и узнал об истинном отношении глубинной Украины к русскому народу, хотя и ведал об этом раньше, никогда не верил русофобским, антимоскальским бредням панов яворивских, черновилов, плющей, драчей и прочих сукновальцев — либо ловких циников, разыгравших жульническую национальную карту, либо больных индивидов, полоненных маниакально-депрессивным психозом.
На одной из площадей Трускавца я обнаружил красиво написанные на стенде стихи:
И всим нам
окупи на земли
единомыслие
подай
и братолюбие пошли.
На встречах с так называемой творческой интеллигенцией и в других местах я читал эти стихи, спрашивал про авторство, и только русский поэт Юрий Кириллов вспомнил, что эти святые, полные глубочайшего смысла строки написал Тарас Шевченко.
Вот тебе и щирый самостийник, вот тебе и пророк — так его теперь называли — украинского национализма! Подняли Тараса Григорьевича на щит как поборника антирусских взглядов и не ведают — или не хотят ведать!? — истинного призыва великого поэта.
…Потом приехал Иван Мотринец с женой Ларисой и Василием Андреевичем за рулем черного автомобиля волво, и мы, уютно в нем разместившись, помчались в Карпаты.
Не уставая восхищаться горными пейзажами, перевалили хребет, побывали в Мукачеве и Ужгороде, затем вернулись в Воловецкий район и остановились в селе, в котором родился и вырос генерал.
Ночевали в доме его сестры Марии. В воскресное раннее утро я писал на веранде роман «Страшный Суд», когда заглянул Иван Михайлович. Остальные спали крепким сном.
— Уже трудимся, Станислав Семенович? — спросил генерал.
— Кто рано встает, тому Бог дает, — отозвался я. — Не отправиться ли нам на прогулку, Михалыч?
И мы двинулись деревенской улицей, затем свернули направо и принялись подниматься на полонину.
Там и встретился нам серый, он же оберштурмбанфюрер Эрвин Вольф.
— Вернемся в село, — твердо сказал Иван Мотринец после встречи с волком.
Я был несколько раздосадован, но спорить не стал: контакт со связником так или иначе был сорван.
Мы неторопливо принялись спускаться в село, лежавшее в долине, время от времени нагибаясь и срывая с пологих сторон придорожного откоса светло-сиреневые цветики целебного чабреца.
Иван Мотринец шел по правой стороне, а я по левой, и где-то на половине спуска, протянув руку за очередным цветиком, увидел крупного, сантиметров в тридцать, черно-оранжевого тритона.
С живыми тритонами, по правде сказать, я прежде не встречался, разве что в краеведческих музеях, да и то, по-моему, в виде чучел.
А тут в природных условиях да еще подобной окраски — оранжевая с черным… И узор животного был мистическим: угольного цвета зигзаги образовывали на теле тритона стилизованную свастику или еще нечто, во всяком случае аналогия со свастикой — первый образ, возникший в сознании Станислава Гагарина.
Не успел я удивиться земноводному, как услыхал голос товарища Сталина:
— Я уже далеко, но связи, понимаешь, с вами не потерял… Не вздумайте брать меня в руки и показывать генералу! Товарищ Сталин этого не любит…
