Посадник только кивнул – и трое отроков разом кинулись к длинным срубам под поросшей травою кровлей.
– Ну вот опять! – вполголоса пожаловался Икмор друзьям, отойдя с ними на несколько шагов в сторону от окончательно проникшегося почтением к гостям воеводы. – Ну почему никто, ни одна собака не скажет – Икмор, до чего ж у тебя голова умная, как ты здорово про всё разузнал? Нет ведь, сразу это – «сын Ясмунда, внук Вещего». Я ж тебе говорил, Дружина, что так и будет? И вот оно самое…
– Икмор, до чего ж у тебя голова умная, как здорово ты всё разузнал, – послушно повторил Ратьмер, с изумлением глядя на приятеля. – Хорош ныть, Икмор! Дружина сейчас от любопытства лопнет, а я разве что чуть погодя. Ты ж даже не ворожил, я ведь с тобою рядом был всё время!
– А может, я па-крывацкы ворожил, а ты ихнюю речь слушать брезгуешь, – невозмутимо ответствовал вновь обретший довольство собою и жизнью сын Ясмунда и внук Вещего Ольга.
– Икмор!!! – в два голоса рявкнули оба приятеля. Икмор не выдержал и расхохотался, обняв их за плечи.
– Ну просто же! На вышивку кривичей днепровских мы уж месяц любуемся, наверно, я на глазу мозоль натёр на неё смотреть. А у этого – и такая и не такая. Кривич, да не тот, по всему – с Двины, полочанин. Гривна с золотой насечкой, значит, дружинник княжий. Кто с ним был, по твоему, Дружина, рассказу – литва выходит. Ну а раз такой поход и дружинник тут, значит, и ведёт войско князь, не иначе.
– А варяги?!
– Так «з мора» же!
– Так ведь не одни варяги по морю плавают… Так, а что князь у них Рогволод?
– А это, – усмехнулся особенно широко Ясмунд, – кой-кому больше в становищах надо горячим пивом со сметаною давиться, воробьев с камами… тьфу, комы с воробьями наворачивать да с местными дубинами махать. А другому кое-кому – больше от «потных» нос воротить! В двух становищах же только и разговора было – что с Варяжского моря молодой сын старого князя Полотеского вернулся, которого – князя, не сына – об той осени ещё вепрь на охоте подрал. Звать молодого князя Полотеского Рогволодом. Молодой, нравом явно не тих – зря ли с варягами по морю ходил. Вот и вздумал, видать, побольше земель кривичских под руку привести. И побратимов своих варяжских с моря позвал, и литву…
Тут рассуждения сына Ясмунда прервали приближающиеся звуки рогов. В ответ радостно запел рог с ворот Красного становища.
Подходил с дружиною великий князь.
Остаток лета Вольгость Верещага проходил у Бояна Вещего в учениках. Покамест учил волхв новообретённого отрока двум вещам. Ну это не считая таскания за Вещим его не слишком легкой сумы – гусли ему пока не доверяли даже носить, – разведения огня, готовки еды и прочих тому подобных обязанностей ученика.
– Чтобы научиться петь, ты должен научиться молчать, – в первый же день сказал ему Боян. Верещага понурился, подозревая в словах наставника намек на его, Верещагин, язык, доведший обладателя до ученичества.
Молчать оказалось по-настоящему трудной наукой. Но хоть и хотелось иногда выть воем от невозможности отвести душу, были в науке у волхва вещи и потяжелее. Например, гудок. Вот на кой прославленному от Царь-города до печенежских степей гусляру сдалась эта скоморошья пиликалка – Вольгость Верещага понимать отказывался. Сам Боян объяснял это так: «Тебе надо научиться чувствовать звук».
Пока чувствовать звуки истязаемого руками Верещаги гудка доводилось не только самому ученику Бояна, но и всем вокруг. Дружинник и побратим государя Святослава мог присягнуть на собственном мече перед изваянием Громовержца – гудок его неприязнь чувствовал и отвечал полной взаимностью. В издаваемых окаянной снастью звуках явственно слышалось желание покинуть руки ученика Бояна и более в оные никогда не попадать. Что-то ещё из них понять было непросто. Во всяком случае, сам Вольгость никогда б не опознал в взвизгах гудка песни, которые пытался исполнять.
За время обучения игре на гудке в Верещагу летало пять сапог, три деревянные кружки, одна глиняная кринка, одна седельная сума, и ещё пару раз в него плескали водою. Он двенадцать раз дрался – право безнаказанно издеваться над собою Вольгость признавал только за учителем. Раз уж приходилось молчать – отвечать насмешникам приходилось руками. Дрался на кулаках, меч Боян велел ему до поры снять (вот позорище-то!) и припрятать в скрыню.
К зрелой осени окаянная пиликалка, по всей видимости, поняла, что от русина так просто не отвяжешься, и начала, визгливо и коряво, но всё же узнаваемо повторять несколько нехитрых напевов.
Увы, похвастаться было особенно некому – большая часть дружины и все побратимы ушли с государем Святославом в полюдье. Учитель же, выслушав то, что издавал теперь гудок, одобрительно кивнул:
– Для скомороха сойдёт. Одевайся.
И кинул Вольгостю свёрток, оказавшийся тулупом с нашитыми клочками яркой разноцветной ткани, в котором обретались такой же пёстрый, расшитый бубенцами, колпак соответствующей расцветки, выцветшие, потёртые и штопаные порты и страховидные, хоть и добротные, растоптанные пошевни кабаньей кожи.
Немой вопрос в глазах ученика волхв оставил без ответа, сам принявшись переоблачаться в наряд, показавшийся бы Мечеславу Дружине, случись он здесь, подозрительно знакомым – именно в этом одеянии воинам-вятичам из лесного Хотегоща явился некогда гусляр Доуло.
Вольгость безмолвно завёл глаза, возблагодарив Богов, что его сейчас никто не видит, и принялся переодеваться.
Так пара скоморохов – молодой парень и старик – покинули на запряжённой хмурым волом телеге, никем не замеченные, сперва княжеский терем, потом гору старого Кия – и, наконец, сам стольный Киев.
Покинули вдоль правого берега Днепра, двигаясь на полдень – в сторону, противоположную той, куда ушло полюдье государя Святослава. По левую руку остался Звенигород, потом был Треполь в устье Стугны – тут на пашнях после дождей находят осколки чудно раскрашенной глины, а то и расписных глиняных божков неведомых первонасельников днепровских берегов. Иным поселянам везло отыскать и целую мису ручной лепки с незнакомым узором. Потом Витичев, Заруб, стоявший против устья Трубежа, увенчанного Переяславлем. Потом Канев.
В города, впрочем, «скоморохи» как раз не заезжали – останавливались в селах по соседству. На дворе стоял месяц свадеб, и скоморохам были рады везде, так что ели наставник с учеником досыта, ещё и оставался запас в телеге. На одном из таких застолий вислоусый старейшина и хвастался из-под земли добытой расписною мисой. На мисе вились ужи, топорщили усы колосья, плясали женщины, небеса низвергали дождь на нивы.
А ещё Вольгостю Верещаге и во сне б не могло привидеться, что мудрый волхв Боян, прославленный гусляр, которого звали Вещим и Велесовым внуком, воспевший походы Игоря Сына Сокола и иных древних князей, знает такие песни… Вольгость, который сам за словом в калиту не лазал, с оторопью понял, что ещё может краснеть. И отчаянно старался запомнить побольше – чтоб потом загонять под столы побратимов на дружинных пирах. Ну, если дядька Ясмунд не будет слушать.
Ну и… Вольгость Верещага внезапно обнаружил, что скоморохи пользуются ничуть не меньшим вниманием девиц и молодых вдовушек, чем воины.
Прямо обидно.
В общем, скоморошья жизнь начинала Вольгостю даже нравиться.
А между свадьбами Боян рассказывал ученику – нет, не о тайнах игры на гуслях или хотя бы на гудке. Не о песнях. Вообще не о том, чем они вроде бы занимались.
О печенегах. И о печенежской степи.
– Дружить с печенегами – всё равно, что приручать волка, – не раз повторял Вещий во время этих рассказов. – Собака становится твоим другом, раз и навсегда признает в тебе Старшего. Что бы с тобою ни случилось, ты – Хозяин. А для волка… для волка ты – глава стаи. Вожак. И должен постоянно вести себя, как вожак. Ни одной слабости, ни на вздох, ни на удар сердца, волк не прощает. Сколько б он ни съел из твоих рук, через какие б битвы вы не прошли вместе…
От этих рассказов щекотало под ложечкой. И к чему они – догадаться было нетрудно.
День за днём, неторопливо, от застолья к застолью, от села к селу, воз с двумя «скоморохами» продвигался на полдень, к речке Рось.
А за нею кончались Поля – и начиналось Поле.
Дикое Поле.
Печенежская степь.
Значит, едем к печенегам… знать бы ещё зачем. Ну, доедем, поглядим. К печенегам так к печенегам – Вольгость на них уже вдоволь поглядел на северском пограничье.
Вот и Рось, наконец. По левому её берегу тянется огромный, древний земляной вал, возведённый предками полян и деревлян ещё до обров, во времена старого Кия – если не ещё раньше. Вал служит службу по сей день – конница может взойти на этот берег в считаных местах. В устье Роси – Родень, капище Бога Богов.
За Росью уже свадеб не играют. Земля тут тучная, да уж больно небезопасная. Кое-где всё же засеяны поля – но и пашут, и жнут тут вполглаза. С оглядкой на степь. Готовясь, чуть что, бежать – под защиту Рось-реки и древнего вала. Из колков-рощиц да оврагов-яруг защита слабая. Старый мир печенегов с Киевом за правление Ольги обветшал-повытерся, и в прорехи нет-нет да прорвётся ватага молодых сорвиголов на долгоногих рысаках-аргамаках.
