это хорошо понимал, а вот моему товарищу Феде ещё явно требовалось всё услышанное переварить.
— Да я и не знала… Больше мне Демьян ничего не рассказывал. Про дела не любил распространяться.
— Ясно, и сколько же он платил?
— Около двухсот рублей в месяц.
— Ого, — присвистнул Погодин. — У меня зарплата и то меньше.
— А потом еще мзду эту подняли… — возмущенно закивала Гребешкова.
— Апчхи! — из спальни раздался непонятный приглушенный чих.
— Кто это там? — насторожился я.
— Да это кот, — отмахнулась хозяйка.
— Кот? — я удивленно уставился на дверной проем. — Не думал, что животина? как человек чихает.
— Он у меня часто чихает, — поспешила заверить Гребешкова. — Громко так, по-людски…
Но я не поверил в байку про чихающего кота. Встал с дивана и прошел в спальню, пока мне не успели возразить.
— Да нет там никого, — недовольно бросила мне в спину женщина. — Говорю же, кот.
Я огляделся. Шифоньер отсвечивал темной полиролью. Еще была кровать с тумбочкой да шторки в василек — вот и все убранство спальни. Кровать почему-то не заправлена. Никого не видно, даже того черного наглого кота, что смеет чихать человечьим голосом. Может, под кроватью притаился?
Я встал на колени и заглянул под нее. Кроме перекатов пыли и знаменитого советского гимнастического диска “Здоровье” ничего не увидел.
Такой тренажер для вращения встречался едва ли не в каждой второй советской квартире. Наряду с эспандером, гантелями, гирями и роликом для пресса пополнял советский набор спортивного инвентаря, что благополучно пылился годами под кроватью, на шкафу или где-нибудь в углу.
Хотя многие женщины свято верили, что вращение на диске поможет им обрести тонкую талию, особенно если впридачу обруч гимнастический крутить. Вот только настойчивости и систематичности в таких занятиях обычно никому не хватало, поэтому и результаты бывали очень сомнительными.
Гораздо большей популярностью эти диски пользовались у советской детворы: они умудрялись в сидячем положении крутиться на тренажере с бешенной скоростью до появления звездочек в глазах, а потом ощущали себя настоящими космонавтами, прошедшими тренировочную центрифугу на десять “жэ”. Проводили эксперименты над своим вестибулярным аппаратом, пытаясь потом пройти ровно и не вписаться в косяк дверной или стену.
Ну, а когда ещё, если не сейчас испытывать мир и себя на прочность? Как раз в первые полтора десятка лет своей жизни — самое время.
— Что вы ищете? — в проеме появилась встревоженная Гребешкова, она уже не стягивал полы халатика вместе, и те немного разошлись, оголив глубокий вырез на груди.
— Извините, — я встал и пристально посмотрел на хозяйку. — Но никакого кота здесь нет.
— Апчхи! — чих раздался хоть и так же глухо, но уже более явственно, будто совсем рядом, хотя комната была пуста.
Ксения вздрогнула и затараторила:
— Слышимость у нас, как в пещере. Соседи будто не за стенкой, а за картонной перегородкой живут. То ребенок плачет, то дядя Женя кашляет, все слышно. Вот и сейчас чихает кто-то…
— А чихает, я так понимаю, соседский кот? — я хитро прищурился. — Или все-таки ваш?
— А вы чаю хотите? — неожиданно выпалила хозяйка. — Пойдемте на кухню.
— А варенье малиновое есть? — спросил я.
— Есть.
— А клубничное?
— И клубничное найдется.
Я для виду кивнул. Ее проснувшееся гостеприимство и рвение увести меня из спальни настораживало все больше и больше.
— Хорошо, — я, вроде бы, покорно направился к выходу из спальни, но, проходя мимо шифоньера, резко остановился и рванул его дверцу на себя.
От неожиданности Ксения, которая буквально не сводила с меня глаз, вскрикнула, а внутри полированного ящика кто-то ойкнул.
— Вылезайте, товарищ кот, — я выпустил из гардеробных недр полуголого (в одних ситцевых трусах) парня, золотистого, как неспелый одуван. С сияющей желтизной пушистой копной на голове, россыпью веснушек на испуганном, немного детском лице.
— В прятки, деточка, играешь? — строго прищурился я на создание примерно лет двадцати от роду. — Или воруешь чего?
— Да вы что, товарищ милиционер? — худой парень смотрел на меня во все глаза, а сам на ощупь выуживал из шифоньера свои вещи (модные брюки в полоску, рубашку в индийский огурец — пижон, однако). — Я так… В гости зашел к Ксюше.
— А откуда ты, голышок, знаешь, что я из милиции? А по гостям ты всегда без штанов шастаешь?
— Да я же слышал ваш разговор, — парень уже застегивал рубаху и косился на раскрасневшуюся Гребешкову. — В шкафу все хорошо слышно. Только пыль нос щекочет. У меня аллергия на пыль, вот и чихнул.
— Паспорт, гражданин, мне свой предоставьте, личность будем вашу от платяной моли по документу отличать.
— Нет у меня паспорта с собой, — растерянно пробормотал “одуванчик”, его руки застыли на последней пуговице. — Не имею привычки везде носить с собой такой важный документ. А фамилия моя Воробьев. Борей зовут.
Видок у него был встрепанный, и вправду, как у того воробья, но все-таки говорил он довольно твёрдо.
— Что ж… Боря. На трусах у тебя клейма нет и на груди не написано, что ты действительно Птицын.
— Воробьев…
— Да, конечно… Придется тебе с нами в отделение проехать.
— Как в отделение, зачем? — Боря аж присел на кровать. — Я же не сделал ничего. Ксюха! Ну скажи ты им, что любовь у нас с тобой приключилась! Зачем в отделение-то? За это что, судят, что ли?
— Ясное дело, зачем, — сурово проговорил я. — Вы, гражданин Синицын, теперь главный подозреваемый.
— Воробьев я! — всхлипнул Боря. — В чем это меня подозревают? С каких это пор любовные утехи преступлением стали?
В голосе у него звучало уже не столько возмущение, сколько отчаяние. Кажется, паренек не вполне понимал, что здесь происходит.
— В убийстве Гребешкова мы тебя подозреваем.
— Как в убийстве? Да вы что?
— Все сходится, — с невозмутимым видом проговорил я. — Соперника устранил, жену чужую к рукам прибрал. Ну или еще к чему… И в квартиру эту скоро, наверное, переедешь. Так?
— Да не убивал я никого! Ксюха, ну скажи ты им!
Но эта самая Ксюха пока помалкивала — то ли от удивления, а то ли умышленно.
— А прятался в шкафу тогда зачем? — наседал я.
—
