а из полусотни его гридей, прорубивших для князя узкий, спасительный ход в толпе стрелков-лубчитен, уцелело лишь шестеро ближников…
Хошучи не смогли прорваться в город, но и не позволили северским дружинникам прорубиться к обозу. Тяжелые всадники с обеих сторон были вынуждены яростно драться на одном месте, не в силах потеснить друг друга — и обе стороны понесли тяжелые потери. Но все же, когда до места схватки русских витязей и монгольских батыров добрались «ежи» сохранивших строй ополченцев, когда начали они упрямо теснить нукеров копьями и рогатинами, не считаясь с собственными потерями, Гаюк не выдержал и отвел хошучи. И сделал он это вовремя — обстрел Черниговских пороков раза в полтора увеличил монгольские потери: после боя чингизид не досчитался более, чем шести с половиной сотен батыров! И это против без малого четырехсот павших в рубке дружинников…
От двух же тысяч защитников пороков, упрямо умиравших на месте под русскими секирами, но так и не побежавших (ведь бегство перед лицом ларкашкаки также обернулось бы смертью трусов!), осталось всего-то пятьсот спешенных лучников. Но от волынского полка уцелело и вовсе не более сотни мужей, проскользнувших сквозь надолбы осадного тына и спрятавшихся в крепостном рву…
Под градом татарских срезней киевский и галицкий полки потеряли почитай, половину воев — в город вошло менее двух тысяч ополченцев, от преследования которых поганые отказались только под огнем стрелометов. Но все же дружина Михаила Всеволодовича спасла пешую рать, дав ей время сбиться в спасительные «ежи» — и порубив в короткой, яростной сече больше трехсот татар!
…Киевский князь с трудом пришел в себя после того, как в лицо ему плеснули ушат холодной речной воды. С трудом разлепив запекшиеся от крови глаза и поморщившись от головной боли, он увидел поганых вокруг себя — и не смог сдержать стона разочарования.
— Как ты, княже?
Знакомый голос боярина Феодора, раздавшийся над правым плечом, заставил Михаила Всеволодовича вздрогнуть и обернуться. Это действительно был Феодор, коего князь отослал от себя, втайне надеясь спасти! Из рубленой раны на щеке боярина все еще текла кровь, еще один удар обезобразил рот, разорвав его губы; волосы верного соратника слиплись от запекшейся крови… Сердце Михаила сжалось от разочарования и скорби при виде изувеченного друга, так же, как и он, сидящего на земле. Но в то же время князь был безмерно рад тому, что среди поганых есть хоть кто-то близкий!
— Ты как здесь оказался, Феодор?!
Боярин горько усмехнулся, чуть прищурив глаза:
— Да как же я мог тебя оставить умирать одного, княже? Исполнил я все по твоему слову, предупредил тысяцких наших ратников, успели вои сбиться в «ежи» и отступить в Чернигов… А сам к тебе на выручку отправился — Господь меня вел через ангела-хранителя, не иначе! Аккурат к тому моменту, когда тебя с коня свалили ударом палицы, я к тебе пробился — и рубился над твоим телом, покуда с коня не стащили петлей… Да поняли агаряне, что не просто так я тебя защищаю, с места не сойдя. Пленили нас обоих — и к ханской чади направили. А те уж тебя признали…
Горько стало от слов боярина Михаилу Всеволодовичу. Лучше уж было в сече пасть, где смерть быстрая и забирает в тот миг, когда и понять ничего не успеваешь! Теперь же, по всему видать, за измену Батыю придется князю принять лютый, жуткий конец… И в тоже время не мог не оценить Михаил, не мог не умилиться такой верности и преданности, с коей служил ему Феодор, без колебаний пошедший за князем на смерть! Разлепив разбитые губы, Михаил Всеволодович произнес столь мягко и признательно, сколь был способен:
— Храни тебя Господь, Феодор. Никто из других князей русских не знает и не знал подобной преданности…
Счастливо улыбнувшийся боярин уже не успел ничего ответить: обоих русичей рывком подняли на ноги и повели к ханскому шатру. К тем самым идолищам, на которые Михаил Всеволодович взирал позавчера, принимая решение, как ему быть… Когда же до идолов осталось всего несколько шагов, навстречу полоняникам вышел волхв поганых, свирепо уставившийся на русичей и что-то грозно закричавший на своем языке. Речь его тут же перевел половецкий толмач:
— Падите ниц перед могилой великого кагана Чингис-хана, обратившись на полудень! А после поклонитесь очистительному огню, пройдите через него и поклонись нашим богам — и тогда хан Бату примет вас в своем шатре и выслушает твои мольбы о пощаде, князь!
Батый по совету Байдара, на которого сегодня утром обрушился весь гнев ларкашкаки, действительно предложил даровать изменнику жизнь. От последствий кровавого ночного боя — погибло в общей сложности чуть менее двух с половиной тысяч нукеров, и была сожжена львиная доля пороков! — двоюродный брат, однако, сумел откреститься. Ибо он действительно не мог знать, что в Чернигове есть собственные камнеметы и стрелометы. Не мог предположить и того, что Гаюк так неудачно введет хошучи в бой! Ведь вместо удара в хвост отряда северян, пошедших на вылазку, сын Угэдэя бил черниговских батыров лоб в лоб… Чуть поостыв, Бату был вынужден признать правоту двоюродного брата. А Байдар тут же напел ему, что сохранив жизнь Михаилу и даже простив его предательство (хотя бы для вида), еще можно попытаться воспользоваться князем!
Например, обратиться через него к горожанам, предложить откупиться, чтобы монголы не осаждали Чернигов и ушли в степи, оставив княжество в покое. Да, в конце концов, пригласить на переговоры вождей орусутов! При этом весьма важно, чтобы и сам Михаил поверил в обещания монголов — и мог поцеловать на том крест. А уж когда посольство выберется за стены града, когда откроются ворота Чернигова — тогда и ударить по ним, перебив верхушку осажденных и на плечах убегающих ворваться в крепость!
Что же, Батый, к коему вернулась способность мыслить трезво, предложением Байдара проникся. Ведь учитывая, что в бою были уничтожены многие важные детали осадных машин, включая сгоревшие кунжутные канаты, оплавившиеся или погнутые ударами топоров железные шестеренки, новый штурм был бы чрезвычайно тяжел. Так что хан действительно пригласил выжившего князя в свой шатер…
И вот Михаил Всеволодович предстал перед шатром ларкашкаки. Но выслушав волхва, он спокойно и даже как-то отрешенно ответил, не выказывая и намека на страх перед Батыем:
— Я христианин. А христианин должен поклоняться Творцу, а не твари.
Феодор лишь согласно кивнул, поддерживая князя — зато шаман, услышав от толмача ответ, весь исказился в лице от гнева! После чего он без промедления ринулся в ханский
