— Это есть, — сказал Хелье. — Платиновая. Как-то даже не представляю себе, как я без нее жил. Надо бы еще раз в какое-нибудь путешествие поехать с ней, ее потешить. Она, когда улыбается — вся Вселенная радуется.
Дальше Лучинка слушать просто не смогла — красная от стыда и счастья, тихо ушла наверх, в спальню, быстро разделась, забралась в постель, поворочалась, улыбаясь, утерла слезы, и уснула. Это она хорошо сделала, потому что то, что сказал после этого Хелье, ей бы не понравилось.
— А сердце мое, друг мой Гостемил, принадлежит совсем другой женщине, и ничего с этим сделать нельзя.
— Дурак, — сказал Гостемил.
— Знаю.
— Не буду тебя разубеждать, поскольку стеснительно оно. Но спрошу на всякий случай — где теперь та женщина?
— Леший ее знает. Ярослав ее щадит. Ездит она на какие-то подозрительные сходки, недавно ее видели в Гнезно. В Киев тоже заглядывает. Две недели назад я случайно увидел ее в Жидове, в сопровождении… хмм…
— Эржбеты. Понимаю.
— Да.
— Сторонись этой компании, Хелье.
— Я стараюсь.
— Правильно.
Следующим днем Нестор рассказывал соседским детям, какой удивительный у них гость.
— Огромный, как циклоп, старый муромский козаке.
— Старый чего?
— Козаке. Это такой особенный воинский настрой.
— Берсерк?
— Нет, козаке. Что ему берсерки! Он тех берсерков одним локтем всех сразу. А отец его — сам Святой Иоанн.
— Врешь!
— Не вру.
— Святой Иоанн давно умер.
— Нет, недавно. Не хотите — не верьте. А перед смертью Святой Иоанн оставил сыну приписания. И там сказано…
Через два дня Гостемил уехал — вероятно, на поиски какой-нибудь жены.
* * *
Прошло пять лет.
К концу зимы в Киев из Новгорода по приглашению Ярослава прибыл зодчий Ротко с тремя детьми и женой Минервой — маленькой, стройной, необыкновенно элегантной женщиной. Забравшись на Горку, зодчий окинул великий город, современный Вавилон, критическим взглядом, и сказал:
— Ну, что ж, будем застраивать эту помойку.
Сказано было сильно, но без особых на то оснований. Давно уже Ротко ничего не строил сам, а по большей части делал какие-то наброски и передавал подчиненным — в общем, почил на лаврах, в чем сам себе не желал признаваться. В Киев он, правда, ехал с твердым намерением строить, и строить всерьез. Особенно его интриговала идея постройки нового собора, равного или превосходящего красотой Константинопольскую Софию.
Строительство шло по всему городу и без Ротко. Изменив своему правилу руководить (якобы) сидя дома, Ротко обошел несколько строительных мест, разглядывая, задавая вопросы зодчим, и выдавая критические замечания. Главный зодчий города, италиец Роберто, возненавидел приезжую знаменитость еще до первого с нею разговора, а разговор (в детинце, неподалеку от княжеских палат) получился нервный и сбивчатый.
— Вот я смотрю на твои прожекты… — говорил Роберто.
— Не прожекты они, а просто наброски, но глубинные, — возражал Ротко, тыча мясистым пальцем куда-то в глубины пространства. — С расчетами. Видишь?
— Ты и смету приложил, как я погляжу, — недовольно сказал Роберто.
— Да, приложил.
— Это купол?
— Купол. А что, ты не знаешь, что такое купол? Вот ведь зодчих себе нанимает князь, а? Стыдоба.
— Я знаю, что такое купол.
— Ах, знаешь? Где ж тебе об этом поведали?
— Он провалится, этот купол, от краев к центру поедет.
— Никуда он не провалится.
— Посмотри, какой ты угол ему сделал!
— Ха. Конечно, если строить, как тут строят под твоим руководством, то и провалится. Но у меня в смете отмечено, что нужно делать, чтобы не провалился.
Роберто вчитался в смету.
— Пер фаворе, — сказал он, — это что же здесь такое написано?
— Это материалы, великий мой строитель, материалы. Из которых собирают постройку. На Руси, во всяком случае. Может в твоей дурацкой Флоренции постройки собирают из песка или из воздуха, а у нас тут иногда ветер и дождь, вот и приходится материалы приспосабливать.
— Какие же это материалы, ступидиссимо!
— Сам ты ступидиссимо.
— Вот это — что такое?
— Где?
— Вот. Вот это. Что это?
— Тебя по-славянски читать еще не выучили? Советую обратиться к какому-нибудь дьяку, он тебя выучит, только дьяконицу его не обижай…
— Что здесь написано?
— Написано, «лава вулканическая». Римский рецепт. К извести примешивают вулканическую лаву.
— Сейчас даже в Италии так не строят. Рецепт давно утерян.
— Утерян — напишем новый.
— Откуда я тебе в Киеве возьму вулканическую лаву? В Киеве вулканов нет. И под Киевом нет. Река есть, пороги есть, глина есть, известка, а вулканов — нет.
— Может, плохо искали.
— Вулканы искать не нужно, они издалека видны.
— Нужна лава.
— Да ведь если лаву волочь из Италии, это — знаешь, во сколько обойдется каждый пуд?
— Мое дело было представить набросок и некоторые расчеты. Все остальное — не мое дело, совершенно.
— А чье же?
— Твое. Ты ж тут главный зодчий, якобы.
— Диаболо!
— Сам такой.
И так далее. Рассерженный Роберто побежал жаловаться Ярославу. Князь оказался в разъездах — какие-то дела, кажется, в Вышгороде. Вместо Ярослава зодчего приняла в княжеской занималовке беременная Ирина. Роберто выложил ей все, что думал — о Ротко, о горе-работниках, о Руси, и пригрозил, что уедет ко всем чертям хоть в Англию, и хоть завтра, нет, послезавтра, завтра у него важная встреча. Выслушав сумбурные италийские претензии, Ирина, двадцатишестилетняя, но выглядящая старше, приложила палец к губам и сделала Роберто знак придвинуться поближе.
— Не обращай внимания, — сказала она доверительным тоном.
— Как это?
— Так. Мы с Ярославом очень любим Ротко, а жена его — истинное чудо, но строить он ничего не будет. Он давно уже не строит. А что замечания делает — так у него сегодня одни замечания, завтра другие, и сам он никогда не помнит, что говорил вчера. Понимаешь?
— То есть, мне не нужно с ним спорить, и он не будет мне мешать?
— Именно. Тебе нужно выслушивать его — все его выслушивают, даже Ярослав — соглашаться, кивать, и идти заниматься своим делом.
— Но он всучил мне какие-то наброски, расчеты…
— Это он умеет. Каждый день что-то набрасывает. Бумагу и парчу изводит без меры. Жена его, сдается мне, продает все это в тайне на вес.
Роберто неуверенно хихикнул.
— Он действительно построил несколько церквей и домов в Новгороде. Красиво. Если будешь в Новгороде, не поленись — на окраине, Евлампиева Церковь.
— Да ну! — покривился и заугрюмел тщеславный, ревнивый Роберто.
— Да. Это его наброски у тебя в калите?
— Да.
— Покажи. Всегда интересно, что он рисует. Воображение у Ротко необыкновенное, но, к сожалению, неприемлемое в обычной жизни. Так, посмотрим. Это что же?
— Это, — язвительно сказал Роберто, — его план будущей Софии в Киеве.
Ирина засмеялась.
— А почему две башни? И почему они плоские?
— Такая новая придумка, — прокомментировал саркастически Роберто. — Смотри, эта дыра на фасаде — розетка величиной с дом. Три главных двери вместо одной, сводчатые. Между двух башен — балюстрада зачем-то. А позади башен — крыша углом, над нефом и алтарем. Обрати внимание…
— Да?
— Видишь стены по бокам нефа?
— Вижу.
— А в стенах окна, громадные. Видишь?
— Да.
— Между окнами расстояние — никакое.
— Вижу. Красиво.
— Дело не в том, красиво или нет. Неумеха он, Ротко ваш. Даже если это просто шутка — все равно, шутка дилетантская.
— Отчего же так?
— Потому что материала в таких стенах недостаточно, чтобы поддержать крышу таких размеров. Упадут стены. Нужно сделать в два раза меньше окон, либо вдвое уменьшить сами окна. Ротко болтает что-то про особый древнеримский цемент, но никакой цемент такое не выдержит, а уж здешний известняк… Про кирпичи и вовсе речи нет…
В занималовку вбежала четырехлетняя княжна — младшая из уже родившихся дочерей, и в данный момент самая любимая, поскольку очень глупая — жалко ее. Верный своему решению давать детям сразу библейские имена, Ярослав, сверившись с супругой, назвал дочь Анной, но местные не приняли старую латинообразную форму и переименовали княжну в Аньку, что весьма понравилось родителям. Как-то увидев любимицу в трехлетнем возрасте, одетую в одни порты, размахивающую украденной у одной из прачек ребристой скуей, князь залюбовался и сказал:
— Ну, прямо персидский воин какой-то, а не Анька. Анька-перс.
После этого скую отобрал, а то опасно.
Услышали и запомнили, и стала княжна прозываться — Анька-перс.
Теперь, забравшись на полированный стол занималовки, игнорируя Роберто, Анька-перс схватила рисунок с двубашенной церковью и сказала,
