— Выпьем же за тех, кто не дожил до этого светлого дня. И чтоб такого больше никогда не повторилось.
Выпив до дна, Андрей снова уткнулся в тарелку, энергично и без церемоний расправляясь с содержимым. Тимофеевич между тем, прибавив звук в маленьком черно-белом телевизоре, прикурил зловонный «Беломор».
— На этом сегодняшний выпуск «Страна и Мир» подошел к концу. Для вас в этот вечер работали Антон Хреков и Юлия Бордовских. Дальше в вечернем эфире нашего канала смотрите фильм Федора…
— А это все ваше? — оторвал старика от просмотра своим вопросом Андрей.
— Что?
Тот кивнул в сторону гирлянды наград на пиджаке парадно-выходного костюма, болтающегося на ручке злосчастной форточки.
— Нет, ветром задуло, — недовольно буркнул дед. — Ты что, стервец, издеваться надо мной сегодня удумал?
— Вовсе нет, просто я хотел узнать, за что вы их получили?
Старик, полностью уверенный в том, что молодой оболтус морочит ему голову, еще раз зыркнув глазами, демонстративно отвернулся к телевизору.
— Не-е. Я серьезно.
— Да ладно тебе. Я об этом, наверное, уже раз триста рассказывал.
— Расскажите триста первый.
— Тебе и вправду интересно?
В последнее время ему так редко удавалось поговорить по душам, что он рад был любому слушателю. С каждым днем людей все меньше интересовало то, что было в далекие годы его юности, а в себе это носить иногда становилось просто невыносимо.
— «Отечественной войны» — за Курскую. «Славу» — за Будапешт. А «Звездочку», — он махнул на орден «Красной звезды», — за первого сбитого фрица.
— Вы, что, сбили немецкий самолет?
— А то ты не знаешь? — старик по-прежнему с недоверием посматривал на Андрея, недоумевая, отчего это у него вдруг проснулся интерес к его россказням. Но после выпитого воспоминания сами вереницей потянулись из прошлого, и теперь их было уже не остановить. Поэтому, еще немного помедлив, скорее, ради приличия, он неторопливо начал свой рассказ.
— Это было в конце декабря 42-го года. Под Вязьмой. Мне тогда только 16 стукнуло. Я ж приписал себе в военкомате пару годков, чтоб на фронт взяли. Тут-то и началась «веселая жизнь».
— «Так он, получается, 26-го года рождения», — быстро прикинул в уме Андрей, — «на пять лет моложе меня». — Последняя мысль показалась ему до ужаса нелепой, особенно на фоне глубоких морщин старика.
— Шли мы, значит, бомбить переправу. Как сейчас помню, это был мой третий вылет.
— Постойте, это не ту переправу, что в 20 километрах северо— западней города?
— Да шут с тобой, — громко смеясь и хлопая себя по коленям, прогоготал старик,— я же был всего лишь стрелком-радистом, а не штурманцем.
— Ну, так вот. Отбомбились мы тогда хорошо, наша «Пешка»[12] разнесла переправу к чертям собачьим, отправив кучу немцев на дно речное, — на секунду отвлекшись, Тимофеевич затушил окурок.
— И тут на обратном пути нам на хвост пара «Мессеров» села. А нас-то всего четверо было, да без прикрытия. А вокруг ночь ясная, да ни облачка. Ну, мы в кучу сбились, и тут началось.
По мере углубления рассказа старика у Андрея все больше пропадал аппетит.
— Когда он остался один, мы как раз пересекли линию фронта. «Тройка» с дымящимся правым пошла на вынужденную. Сели, кстати сказать, чин-чинарем. В аккурат на поле, рядом с медсанбатом. Так что их тут же и подлечили, — старик, довольно хихикнув, похлопал себя по шее.
— А этот второй гад, возьми, да и к нам привяжись. Раз прошел, промазал. Второй раз очередь дал в сантиметрах двадцати от хвоста. Ну, тут наш командир кричит мне: «Слушай, Воробей» — это они меня так за «молчаливость» прозвали. Ну, так вот, он мне и кричит — «Слушай, Воробей, если ты гада на третьем разе не…», — Тимофеевич поднял ладони на уровне лица и что есть силы хлопнул, — «то к земле пойдешь экстренным рейсом без парашюта». Шутил он, конечно, чтоб подбодрить меня. Он у нас был мужик справедливый, без причины никогда.
— Ну и вот, заходит он к нам в хвост с третьего разу. Дал я одну очередь издалека. Мимо. Дал вторую. Опять мимо. И тут в его глупую голову пришла идея сблизи пальнуть. Начал он маневры эти, понимаешь, делать, — Тимофеевич вертя над столом ладонью, стал изображать бочку, — чтобы скорость, значит, погасить. Но он, дурень, что-то там не подрассчитал. И вышел, понимаешь, из-под нашего хвоста в метрах пятидесяти, крышей вниз. Тут штурман Серега, царствие ему небесное, как закричит: «Воробей, Воробей, а ну всади ему длиннючую!». Ну, я и полоснул по нему из ШКАСа, расписавшись на двигуне. Немец вниз и сбоку под нами прошел. Я на него, а он на меня. Глаза, я тебе скажу, у него были, как те блюдца, — старик, схватив со стола первую попавшуюся под руку глубокую тарелку, наглядно продемонстрировал диаметр зрачков немецкого пилота. — Да и не удивительно, под нами ж наша земля, а движок у него дымит, как труба паровоза.
— А что с ним дальше стало? С этим сбитым пилотом?
— Да шут его знает. Выпрыгнул с парашютом, а там… — старик многозначительно развел руками. — Если к нашим попал, то шлепнули, наверное. Тогда с немцем особо не церемонились.
Гигантская волна неконтролируемой ярости, резко накатив, завладела опьяненным разумом Андрея. Табурет, на котором он сидел, с шумом упал на кафельный пол кухни, разнося грохот по всей квартире.
— Слушай ты. Старый Иван. — гневно выпалил он, запнувшись на полуслове. В его правой руке опасно поблескивал здоровенный кухонный нож.
— Для кого Иван. А для кого Иван Тимофеевич, — заикаясь, пробубнил старик, не понимая причину неадекватной реакции своего нормального до недавних пор соседа.
Медленно встав со стула, он наощупь вооружился первым, что попалось под руку, и отступил к холодильнику. Глядя на Тимофеевича с увесистой сковородой в руке, Андрей понемногу стал выходить из кратковременного помутнения, вызванного алкоголем и воспоминаниями о войне, которые преследовали его даже здесь, не давая ни на минуту забыть, кто он такой и откуда.
Неподвижно простояв так еще какое-то время, он выронил из руки нож и неровным, пошатывающимся шагом попятился спиной к выходу.
Дорога из госпиталя в полк заняла времени значительно больше, чем ожидалось. По дороге их машина попала в пробку, вызванную аварией на переезде, из-за чего пришлось искать объездной путь, блукая по каким-то проселочным дорогам.
Больше всех это раздражало Отто, который приехал за Карлом в качестве сопровождающего офицера на новеньком «Жуке». Разговор с ним всю дорогу явно не клеился и выглядел он каким— то озабоченным, постоянно посматривая на часы. Карлу же, наоборот, хотелось во всю петь песни. В голове, правда, кроме строк из строевой песни, которую горлопанили каждый вечер саперы из находящейся поблизости части и которую он знал почти наизусть, ничего не приходило:
