Вначале говорили все разом. Оказывается, они создают группу для сбора документов дивизии. Уже начали записывать воспоминания, и прежде всего тех, кто находится сейчас здесь, в Голом Поле. При этом, забыв чины, они обложили Туркула за то, что тот не сохранил дивизионный архив. Туркул в ответ пытался что-то объяснить по поводу пропавшей полевой сумки с документами, и начиналось нечто вообще невразумительное, но тут Володя Манштейн гаркнул – и все стихло.
В конце концов они стали намечать план, по коему надо будет в дальнейшем излагать события их крымской эпопеи. Разговоры о плане быстро першли в воспоминания, длившееся не менее трех часов. Правда, до Крыма «дрозды» так и не доплыли, – говорили, в основном, о Новороссийске.
Я не стану переносить всего этого в мои записи. Это другая история. Скажу лишь, что там было, пожалуй, пострашнее, чем у нас зимой 20-го и даже позже, в ноябре, когда мы катились к Севастополю. Все-таки Барон, отдадим ему должное, сумел вывести полтораста тысяч из обреченного Крыма. В Новороссийске все было иначе. Я не буду цитировать тех эпитетов, которыми был награжден Антон Иванович Деникин, – бумага испепелится, но понимаю этих офицеров в малиновых погонах.
Откровенно говоря, никто из нас не считал «царя Антона» серьезным стратегом. Но потерять за одну кампанию все – все, что у нас было… Бросить на новороссийских пирсах не обозы, не штатскую шваль, и даже не военные припасы, – бросить целые корпуса. Я слушал рассказ дроздовцев о жуткой погрузке в кромешной мгле, о гибели их товарищей, об утонувших и застрелившихся, думал о тех, кого вообще не пустили в порт и бросили умирать среди кавказских предгорий. Только у грузинской границы красные взяли целехоньким тридцатитысячный корпус. С десятой частью этих сил Яков Александрович смог удержать Крым в январе 20-го…
Когда «царь Антон» приплыл к Крымским берегам, он даже не решился сойти на берег. Так и проторчал на феодосийском рейде, покуда не подписал отречения и не убрался прочь. А вот сейчас – ничего, бодр и крепок, статьи пописывает и нас, сирых, уму-разуму учит. А виноват во всем, само собой, Яков Александрович.
Скажу сразу, что о политических, так сказать, аспектах крымской эпопеи у меня нет охоты писать. В севастопольских интригах не участвовал, у Барона чай с ромом не пил, а посему буду излагать то, что видел своими глазами. Там, у Мурза-Каяш и Уйшуни политические сплетни интересовали нас мало. И такие глобальные события, как приезд и отъезд Барона, визит одесского героя господина Шиллинга или та же миссия полковника Ноги, который еще не был тогда генералом, до нас, окопников, просто не доходили. Мы удивились только один раз, позже, когда узнали о назначении главкомом Русской Армии Барона. Его знали плохо и, честно говоря, надеялись, что главкомом будет все же Яков Александрович.
Уже потом мне объяснили, что у Барона в портфеле был план земельной реформы для всей Руси Великой. А вот у Якова Александровича такого плана не было. Равно как и портфеля, между прочим, – он ходил, как и все офицеры, с полевой сумкой. Помог нам план Барона, как же. Тачанки господина Каретника поставили на нем окончательную резолюцию в ноябре, на песчаном пляже Литовского полуострова.
Однако же, пора вернуться к дневнику. Три дня после боя мы стояли в Уйшуни. Я написал в эти дни чуть ли не десять листов, радуясь нашей призрачной победе и свободному времени. А между прочим, победа стоила нам дороже, чем казалось на первый взгляд, а свободное время привело к тому, что в отряде начало твориться всякое.
Конечно, все быди рады, что остались живы. Люди реагировали на это по-разному. Одни, как например, поручик Голуб, попросту заваливаются спать и мирно пребывают в объятиях фронтового Морфея что называется, до упора. Я бы сам последовал примеру поручика, но не все в отряде отдыхали так тихо, вдобавок, штабс-капитан Дьяков на следующее утро отправился в Карасубазар узнать, где его семья, и мне пришлось заниматься делами всего отряда. К сожалению, Уйшунь – не наш безлюдный хутор. К сожалению, поскольку здесь был самогон, который можно было запросто купить, и мирные обыватели, которых можно было так же запросто грабить.
В первый же вечер я выставил караулы из юнкеров и перехватил семь бутылок «огненной воды», которую тут же отправил в лазарет для использования в дезинфекционных целях. На этом я счел свою миссию выполненной и уже собирался было поспать, когда сообразил, что в лазарете-то я караула не поставил…
Нет, Содома я там не обнаружил. Прапорщик Мишрис мирно спал, заботливо укрытый шинелью, пара пустых бутылок аккуратно стояла рядом, а за большим ящиком, в котором летом обычно хранят огурцы, сидели поручик Успенский и еще трое, которых я поначалу принял на юнкеров, и резались в преферанс. В углу примостился прапорщик Немно в компании с гитарой и военнопленной сестрой милосердия. Прапорщик лихо наигрывал что-то истинно цыганское, а Ольга тихо млела. Н-да, господа сорокинцы гуляют. Пир победителей.
Нет, я вовсе не сторонник пуританских нравов, которые, к примеру, насаждал на своей легендарной батарее не менее легендарный дроздовец полковник Туцевич. Но ежели загуляют взводные, то чрез день-два отряд станет неуправляемым. Посему я первым делом попросил удалиться всех, кроме господ офицеров.
Двое юнкеров встали из-за стола и более-менее твердой походкой отправились восвояси. Я уже собрался начать задушевную беседу, но сообразил, что в лазарете есть еще один посторонний. Тот самый, что сидел за ящиком и кого я принял за юнкера. Я всмотрелся, и тут же почувствовал себя неважно: третьим партнером поручика Успенского оказался тот самый пленный «краском», которого сам же поручик привел ко мне после боя. Конечно, на войне можно ожидать всякого, но это было уже черезчур. Я аккуратно сел на свободный ящик, расстегнул крючок шинели и начал считать про себя до двадцати.
Я досчитал уже до пятнадцати, когда господин красный командир встал из-за стола, начав, вероятно, что-то понимать. Я вытащил наган из кобуры и махнул им в сторону выхода. Ротный посмотрел на молчащего поручика Успенского, улыбнулся и попросил напоследок стаканчик самогону. Я подождал , покуда он допьет, и ткнул стволом ему в спину, чтоб не задерживался.
Мы шли по темной улице, давя сапогами хрупкий ночной ледок, и с каждым шагом я все яснее понимал, что не смогу его расстрелять. После боя, когда кровь бьет в висках, – другое дело. Да и того, что я видел утром, мне было белее чем достаточно… Будто в крови выкупался. К тому же все было по-дурацки с этим красным: накормили, напоили, посадили в преферанс играть, а потом не дали доиграть и расстреляли. А держался он хорошо. Наверное, не хуже, чем наши, которые попадали к «тем».
