— Да кто ж знает. Мелкота. Не плачь только, дядь Вань.
Выла за стеной тетя Оля. Скулили тоненько «господи, помилуй» старухи-плакальщицы, которых кто-то привел из соседней церкви. Устав петь, старухи бродили по большой цыбинской квартире — одинаковые, призрачные, с извиняющимися личиками и запахом смерти, каким-то рыбьим, налипшим на них, как чешуя. Встретив их в коридоре, Макар вжимался в стену и ждал, пока они пройдут мимо. Ему казалось: если бабки заговорят с ним или, еще хуже, коснутся, он тут же и сам упадет замертво.
— Как же так неосторожно? Как? — докапывался дядя Ваня до плакальщиц, те вздыхали и гладили его по всклокоченной немытой голове.
Макаровы мать с отцом дневали здесь же, у Цыбиных, а на ночь уходили — дома оставался Илюха, и одного его бросать было никак нельзя, Макар же две ночи ворочался на кушетке в прихожей, потому что спать в Цыбиной комнате не мог, да и тетя Оля с дядей Ваней не выдержали бы, хотя дядя Ваня настаивал. Наверное, думал, что так ему будет проще и быстрее забыть.
В среду Макар наконец ушел ночевать домой, к Цыбе так и не заглянув. Боялся. Не покойника, нет, и не того, что станет там при всех плакать — он и так все эти дни плакал. Боялся, что, увидев мертвого Гоху, не выдержит. Назовет дядь Ване и отцу Цыбиного убийцу.
Только назвать не мог! Он два дня был уверен, что молчит, потому что хочет сам отомстить ангуряновской твари. Стопроцентно знал, что вот Гоху похоронят — и он сразу же пойдет душить Бобра, и будет его шею стискивать так долго, что пальцы посинеют. Он взял нож, забрал у брата цепь, но почему-то хотел именно руками. И чтобы еще глаза видеть... черные армянские глаза.
«Тортилла разноглазая». Теперь Цыба ляпнул бы это не про Бобра, а про него — Макара. Из-за черепахи, которую Макар таскал все это время в кармане, глаза поменяли цвет, и странно, что никто из родных этого не заметил. Хотя чего ж странного? Кому сейчас было дело до Макаровых глаз. К тому же из-за недосыпа они стали красными и безумными.
«Убью, убью, убью», — шептал Макар, прислушиваясь к вою в гостиной, и от этой мысли ему становилось легче.
К вечеру среды тетя Оля начала плакать навзрыд, а потом всхлипывать тише и еще тише. Выбралась из гостиной на кухню, выгнала охрану и тихо отругала дядю Ваню за то, что тот пьяный, а завтра надо на кладбище. Обняла племянника так крепко, что перехватило дыхание и хрустнули ребра, села пить чай. Вот в этот миг Макар, понял, что не убьет Бобра. И никому не расскажет. Никогда и никому. Будет с этим жить дальше, и молчать, и давить в себе ненависть, как таракана.
Причиной его молчания была Карина Ангурян. И то, что он любил ее.
Так отчетливо и так просто Макар это понял, наблюдая за тем, как тетя Оля прибирается на кухне, как возит тряпкой по столу, как медленно, будто во сне, ставит на поднос пустые чашки... так сильно захотел, чтобы Карина оказалась сейчас рядом с ним... так зверино затосковал, что тут же поднялся и, попрощавшись с дядькой и теткой до утра, рванул в Нахичевань на первой попавшейся тачке. Подходя к ангуряновскому дому, увидел, что окно мансарды плотно закрыто, тут же сообразил, что номер ее телефона так и не взял, но ему уже было все равно. Только бы увидеть, только бы услышать голос, только бы дотронуться...
Макар поднялся на крыльцо, яростно вдавил кнопку звонка и, услыхав тяжелые мужские шаги за дверью, вдруг испугался, что это может быть Бобр. Побелели костяшки сжатых пальцев, заныло в животе. «Господи, помилуй, господи, помилуй, помилуй», — вспомнились тусклые старушечьи мордочки и то, как бабки гладили дядю Ваню по голове и шептали «смирись».
— Зачем пришел? Кого здесь ищешь? — Торос закрыл проем телом. Подобрался, ощетинился, как будто ждал, что стоящий напротив мальчишка его ударит.
Макар молчал.
— Не ходи сюда. Если Роберта надо, то он уехал.
Макар молчал.
— Послушай меня, тхаджан... сынок, — выдохнул старик после недолгой паузы. — Не ходи сюда. Хватит. Нам хватит, и вам тоже... достаточно.
— Хватит? — свело челюсть так, что самые простые слова царапали нёбо.
— Да. Хватит. Ты хороший парень, но очень молод и многого не знаешь. Но послушай старика...
— Карина где? Я к ней пришел.
— Карина?
— Да. Позовите. Я хочу ее видеть. Мне очень нужно ее видеть.
Торос покачнулся. Уцепился ладонью за косяк.
— Уйди, парень. Оставь девочку в покое. У нее другая жизнь. Тебе там не место. Вы, Шороховы, вечно лезете туда, где вам не рады!
— Где же нам не место? Где нам не рады? Неужели в...
Ему хотелось бросить в лицо Торосу, что он все знает. Что он был внизу, видел лабиринт и чудовище. Что сейчас от него — Макара Шорохова — зависит, узнает ли завтра весь город о том, что под землей не просто катакомбы и пещеры. Хотелось раскрыть карты, выложить козыри и посмотреть, что будет делать старикан и как после этого заговорит. Опять заведет свое «ты многого не знаешь, мальчик» или придумает новенькое. Но почему-то понял, что Каринка этого не одобрит.
— Что ты сказал? — не понял старик.
— Ничего. Я хочу видеть Карину.
— Ее нет дома. И для тебя никогда не будет. Это не я так решил. Она сама решила. Ангурянам с Шороховыми не по пути. А теперь ступай отсюда.
Рука Тороса взметнулась вверх. В этот самый миг где-то за Доном громыхнуло, и яркая молния рассекла небо пополам. Старик замер с поднятой вверх рукой, как будто хотел выхватить из воздуха разряд, и Макар непроизвольно отступил.
Захлопнулась тяжелая дверь. Макар сел на ступени, достал из кармана черепаху и целую минуту всерьез размышлял о том, не войти ли ему внутрь через кирпичную стену дома.
* * *
Семь утра. К девяти нужно ехать к Цыбиным. Гроб вынесут во двор... зачем? Чтобы случайные прохожие обтирали его взглядами, качая головой? Чтобы соседские бабки, которые лет десять назад орали на маленького Цыбу и грозили надрать ему уши за вымазанные вишневым соком простыни, жвачку на скамейке и покрашенную зеленкой кошку, охали и всплескивали руками «ох, молоденький какой»? Или просто чтобы не толпиться в одной комнате, где уже через пять минут становится душно и тошно, и те, кто вроде как пришел прощаться, начинают шептаться между собой, обсуждать какие-то пустяки, насущные проблемы и «живые» вопросы. А ты смотришь на них мутными глазами — от слез и бессонных ночей, — и «плывешь», и хочешь что-то сказать, но не можешь. Потому что комок в горле и временами ловишь себя на жестокой, неправильной мысли — «лучше бы они...».
Макар спустил ноги с кровати. Медленно — одну, потом другую. Некстати вспомнилось, как он усаживал Цыбу в такси и помогал с ушибленной щиколоткой. Макар тяжело задышал сквозь зубы и с размаху двинул кулаком о спинку кровати, разбил костяшки в кровь — лишь бы не расплакаться.
В ванной сунул голову под струю ледяной воды, закрыв глаза. Затылок потяжелел, запульсировал ноющей болью. Потом Макар пять минут чистил зубы. Секунд тридцать из них возил щеткой, а оставшееся время — рыдал, все-таки не выдержал, рыдал и трясся, уцепившись за край раковины. Невозможно не плакать, когда сначала ты с братом мажешь девчонок зубной пастой во время тихого часа, а потом вдруг этот брат уже и не человек вовсе. А тело.
Мир превратился в минное поле: любой предмет, любое движение могли превратиться в воспоминание о Цыбе — яркое, словно вспышка, и близкое до ужаса. Всего год назад... Всего месяц назад... Всего неделю назад... Как обходить эти «мины»? Как защититься от осколков?
Никак.
Макар не стал завтракать. Повозил вилкой по тарелке с сырниками и отставил ее в сторону — кусок не лез в горло. Потом долго одевался — дрожащие пальцы плохо управлялись с пуговицами на рубашке, только с третьего раза попал в рукав пиджака.
Ехали двумя машинами — родители с Илюхой на отцовском «Инфинити», а Макар сзади — на джипе. Отец предлагал сесть к ним, но Макар заранее решил, что не будет долго торчать на поминках. Только пригубит вина, не чокаясь, и сразу сбежит, чтобы не слышать раз за разом: «Пусть земля ему будет пухом...» Поедет куда глаза глядят — будет кататься по городу, по местам, где они бродили с Цыбой, и вспоминать. Чтобы никто из посторонних не видел и не слышал, как Макар Шорохов скрипит зубами и снова плачет.
Во двор, попрощаться с Цыбой, пришел его бывший класс... его и Макаров. Несмотря на то что все поступили в разные места и успели уже распрощаться со школой, с детством и этим дурацким буквенным обозначением — «А»: девятый, десятый, одиннадцатый. Кто-то обзвонил всех, созвал. Зачем? Почему, когда умирает взрослый, к нему не приходят все его коллеги в полном составе? По какой такой причине на похороны обязательно ходить всем классом, как на экскурсию? Чтобы лишний раз обрезать крылья еще молодым и беспечным человечкам, мол, смерть ближе, чем вы думаете?.. Виновато отвернувшись от Цыбиных родителей, боком подобраться к гробу, взглянуть на бывшего одноклассника одним глазом и смущенно отойти.
