заставил прекратить плакать. Машу поразили эти интонации и произнесенное женщиной слово «доченька», они были в точности, как у мамы Зины.
— Гриша опять отдал свой хлеб! — пожаловалась девочка… маме. — Он постоянно отдает… Но ему же тоже нужно!
— И ему нужно, и тебе… — женщина обняла своих младших. — Нет для него никого, значит, важнее тебя. Любит… И мы тебя любим. И Гришу нашего тоже.
— Меня? — удивился мальчик, все свое детство мечтавший услышать эти слова. Он старался удержать себя в руках, но у него просто не получалось, слезы поднимались откуда-то из глубин сознания, как из холодного темного карцера, в котором детей запирала надзирательница когда-то очень давно. — А… я же… за что?
— За то, что ты есть, малыш, — ласково ответила ему новая мама.
За то, чтобы кого-то называть мамой, когда-то давно Гриша был готов на что угодно. Слова женщины зацепили что-то в душе мальчика, из глаз которого сами собой полились слезы. Слезы на бесстрастном лице пугали, но фрау Кох видела, что это первый шажок на пути обретения эмоций. Самый первый, но абсолютно точно не последний.
Гриша пытался осознать сказанное ему новой мамой. В этих интонациях, в этой фразе было очень много от мамы Зины. Так много, что на какой-то миг мальчику показалось… Но, разумеется, ему только показалось. С трудом поднявшись, Гриша подумал о том, что идти будет сложно, но тут оказалось, что родители подумали обо всем. Правда, еще нужно было переодеться, но для мальчика проблем в переодевании на месте не было, Маша уже тоже никого не смущалась, потянув больничную рубашку.
[1] Ольга Берггольц «Ленинградская поэма»
Еще в больнице фрау Кох заметила, как доверяют дети друг друга. Это абсолютное, совершенно невозможное доверие, было ей в новинку. Но еще больше удивил женщину тот факт, что и ей Маша и Гриша принялись доверять абсолютно, как будто приняв какое-то решение для себя. Такое безоглядное доверие немного даже пугало. В основном, страх вызывала боязнь предать такое доверие.
Автомобиль довез увеличившуюся семью прямо до дома. Жили они в просторной четырехкомнатной квартире, занимавшей весь первый этаж двухэтажного дома. Квартира была куплена на деньги, вырученные от продажи дома на Родине, поэтому никаких арендодателей, таких обычных для большинства швейцарцев, не было. Городок, в котором жила семья Кох, оказался небольшим — всего-то только каких-то тысяч пятнадцать населения, поэтому в нем было довольно тихо.
С трудом выбравшихся из машины младших взрослые придерживали за плечи, даря уверенность в себе. Из-за этажности здания идти было недалеко, поэтому Маша и Гриша не переутомились, как-то очень быстро оказавшись в просторной то ли столовой, то ли гостиной. Будучи усаженными за стол, они с интересом оглядывались.
Можно сказать, что Кохи утащили в Швейцарию кусочек привычной обстановки — комоды, украшенные вышитыми салфетками, какие-то стоявшие на них фигурки и, конечно же, большой шкаф от пола до потолка, буквально забитый книгами. Фрау Кох, не говоря ни слова, принялась носить на стол торт, пирожные, а герр Кох принес даже целый самовар. Он был электрическим, но это был самовар!
— Сейчас мы отпразднуем объединение нашей семьи, — улыбнулась новая мама, пока папа разливал чай. При этом Надя жалобно посмотрела на маму, кивнувшую ей в ответ.
— А можно мне… Младшие-то этого не видели, но… Можно? — совершенно непонятно спросила девушка, уже забыв о том бутерброде, что оставила для своих младших.
— Все можно, доченька, — улыбнулся герр Кох, отлично понявший, о чем просит дочь.
Надежда перенесла на стол разрезанный на порции хлеб. Его было много — чуть ли не за всю неделю или даже больше, появилась масленка и белый песок сахара. Маша смотрела во все глаза на то, что делала Надя. Ее движения были похожи на ритуал, священнодействие, неся в себе какой-то неизвестный взрослым, сакральный смысл. Гриша тоже замер, не понимая, что происходит.
— В больнице один раз… маленький кусочек… — прошептала Маша, глядя на то, как вся дневная норма покрывается толстым слоем желтоватого масла.
— Ты для меня тогда оставила, помнишь? — Гриша прижал к себе девочку, а их мама смотрела на детей, широко открыв глаза. Фрау Кох чувствовала — чтобы понять детей, надо это прожить. Прочувствовать, потому что даже представить невозможно, чем именно был для них этот хлеб, это масло и этот сахар.
— Это… мама… — Надя всхлипнула, с трудом держа себя в руках. — Это…
— Это ваш торт, пирожное и самый лучший на свете десерт, потому что он для вас больше, чем просто хлеб, — понимающе улыбнулась вставшая со своего места женщина. Она обнимала младших и свою старшую, глядя на то, с каким благоговением дети обращаются с хлебом. Именно это отношение и было самым непостижимым, да и страшным.
— Маша тогда заболела… — как будто самой себе рассказывала Надя. — Гриша чуть с ума не сошел от страха за нее. Ходил за город, чтобы найти травы, а там опасно! Там было очень опасно, мамочка…
— Ослабленные голодом, — поняла женщина, прижимая к себе детей. — Сынок боялся за свою девочку?
— Да, — кивнул мальчик. — Мы же и так… Работали, чтобы жить. Страшно было очень. А тут я прихожу, а она мне кусочек хлеба протягивает и улыбалась еще так… Нежно так, как только моя Машенька умеет…
— Господи, дети… — всхлипнула фрау Кох. — Все уже позади, этого больше никогда не будет. Не будет, деточки… Не будет…
Глядя на то, как старшая дочь ест приготовленное ею, как осторожно, будто ощупывая губами, берет хлеб с маслом и сахаром Маша, как Гриша хочет отдать своей девочке, но его останавливает старшая ее дочь, Андромеда подумала о том, что это воспоминание должны бы увидеть все те, кто любит рассуждать о какой угодно справедливости. Дети, хлеб, масло, сахар…
А Маша кушала и думала. Она думала о Грише, ну и о маминых словах. «Любит». Перед глазами вставали картины — детский дом, его защита, забота… Хотя девчонки рассказывали о том, почему, но теперь Маша понимала — Гриша ни словом, ни жестом никогда не показывал, что хочет именно этого. Он просто защищал и поддерживал ее, несмотря ни на что.
А потом, уже в Ленинграде, ведь это Гриша спасал ее! И в самый первый день, и потом… Идентифицировал карточки, которые девочка по незнанию чуть не выкинула, и у них появился хлеб. Понимал, когда им хотят причинить вред, а еще… Маша вспомнила тот единственный маленький кусочек сыра, добытый им в толпе обезумевших от голода людей. «Любит»… И на заводе Гриша
