бумаги. — Держи, я тебе адрес написала. Карточка у нас пока. Он послезавтра должен прийти к врачу. Не в поликлинику, а сюда, в отделение.
— Спасибо, любовь моя, — говорю я и горячо её целую.
— Иди уже, дон Жуан, — отвечает она, когда я выпускаю её из объятий. — Мать там с ума сходит небось, а ты тут обжимаешься.
— Ну так что, Танюш, когда? Когда увидимся? Скажи мне хоть адрес общаги, что ли. Где искать тебя?
— Я пятого в ночь буду. Приходи. А до этого времени я подумаю, что с тобой делать. И давай, беги уже. С Новым годом тебя.
— Кто это вам разрешил тут расхаживать?! — сердится медсестра в приёмном отделении, когда я возвращаюсь.
— Так доктор Ковригин же, — отвечаю я, пожимая плечами. — Он сейчас оперирует, а потом велел, чтобы мы подошли к отделению, он с нами поговорит.
— Мне никто ничего не передавал, — отвечает строгая сестра.
— Не успели, наверное. Там знаете, какая суматоха была…
Я рассказываю маме всё, что узнал от Тани. Она слушает очень внимательно и взволнованно. С одной стороны, информация хорошая и обнадёживающая, в том смысле, что жизни ничего не угрожает. С другой же стороны, отец остался без селезёнки. Это, конечно, жесть, но ведь живут же люди и без неё. Уж справимся как-нибудь.
Мы сидим ещё около часа, а потом, когда медсестра отходит по своим делам, я беру маму и веду в хирургию. Постояв немного у закрытой двери отделения, я решаюсь зайти и тут же натыкаюсь на медсестру.
— Вы что здесь делаете! — накидывается она на меня.
— Я доктора Ковригина ищу. Скажите, пожалуйста, закончилась операция у него? Я сын Брагина, которого сейчас оперируют.
— Закончилась, — раздаётся усталый мужской голос.
В коридоре появляется крепкий, коротко стриженный мужчина лет сорока.
— Проходите в ординаторскую, — говорит он. — Зина проводи, пожалуйста.
— Я только маму позову, — отвечаю я. — Она здесь, за дверью.
Недовольная Зина ведёт нас в ординаторскую и ещё какое-то время мы ждём хирурга. Он приходит и садится на стул. Выглядит он очень усталым. В общем, он повторяет всё, что сказала Таня, добавляя некоторые детали о диете и о том, как будет проходить период реабилитации.
Посещать отца в ближайшее время будет нельзя. Сейчас он находится в реанимации, а завтра, если всё будет хорошо, переведут в обычную палату. Передачи пока будут запрещены. О состоянии можно справляться по телефону.
У Ковригина от усталости глаза слипаются и мы, подробно его расспросив, отправляемся домой. На улице никого. Уже утро. Мама всю дорогу молчит.
— О чём думаешь? — спрашиваю я.
— Думаю, что ты очень сильно изменился, — вздыхает она. — Был ребёнком и вдруг внезапно повзрослел так, что я узнать тебя не могу. С одной стороны я радуюсь, а с другой немного боюсь этого…
— Ну чего же здесь страшного, — пытаюсь успокоить её я. — Это дело неминуемое, все взрослеют, так что, чем раньше, тем лучше. Если бы наоборот, лет до тридцати ребёнком оставался, это же хуже было бы, верно?
— Не знаю, — пожимает она плечами. — А ещё думаю, что с отцом твоим делать…
— Ну, тут я к тебе с советами лезть не буду. Но если всё-таки хочешь моё мнение…
— Не очень, — отвечает она, — но ладно уж, говори.
— Я бы его домой забрал. Представь, после больницы попасть в казарму. Там одна еда только чего стоит. А ему ведь строгая диета нужна будет.
Она не отвечает и снова вздыхает.
Дома мы сразу ложимся спать. Нет, не сразу. Я ещё немного перекусываю остатками новогоднего пиршества. Оливьешечка, новогодняя классика. Пару дней ещё должна радовать, иначе, считай, праздник не удался.
Выпив чая, падаю на диван и моментально проваливаюсь в темноту. Сплю без снов и просыпаюсь от звонка в дверь. Натянув штаны иду в прихожую. На пороге стоит Рыбкин.
— Здравствуйте, дядя Гена, — говорю я. — Мама спит ещё, мы утром только из больницы вернулись. Но вы проходите. Сейчас чаю соорудим.
Он проходит. Какого лешего ему надо сутра пораньше первого числа? Спал бы да спал, нет же припёрся. Опохмелиться что ли возжелал? Он заходит в комнату и быстрым взглядом осматривает всё вокруг.
— Пропустите рюмочку? — предлагаю я.
Он замирает от этого вопроса и в глазах его читается настоящая борьба, но поколебавшись он категорически отказывается. От него разит перегаром, и сейчас он решает очень важную для себя задачу.
— Нет, мне ещё в милицию ехать.
— Ну, давайте позавтракаем тогда, — выхожу я с новым предложением. — Пельмени будете?
— Да ну тебя с твоей едой, Егорий, — отмахивается он. — Я сказать пришёл.
— Дядь Ген, ну зачем Егорий? Знаете же, что мне не нравится.
— Раньше нравилось вроде, — подозрительно смотрит он. — Ну ладно, давай без Егория. В общем такое дело. Ты там вчера разошёлся. По делу, конечно, но с явным перебором. Сечёшь?
Я не отвечаю.
— Ну вот, сечёшь, значит, — кивает он и проводит ладонью по усам.
Глаза бегают, а на лбу выступает испарина. Перепил вчера мужик, похоже.
— В общем, там опер был мой знакомый, друг, можно сказать. Я, значит с ним потолковал, и вот что выходит. У этого урода, что на батю твоего напал, куча приводов и полный набор правонарушений. Там клеймо ставить некуда. Он сядет по-любому, и надолго. С ним всё ясно. Но тебе светит превышение самообороны. Так вот с другом своим я договорился, он тебе это предъявлять не будет. Я ему сказал, мол, чего парню нормальному жизнь портить, и он согласился. Дружба дорогого стоит, понимаешь?
Он крякает и вытирает тыльной стороной ладони лоб. Эк его ломает…
— Но на допрос тебе всё равно надо приехать. Скажешь, что он упал, а ты сверху на него прыгнул и руку заломил, чтобы он не убежал. Он, кстати, в больнице сейчас. У него рука то ли вывихнута, то ли сломана и вместо рожи фарш. Лихо ты его отделал.
— Спасибо, дядя Гена, — говорю я. — Может рюмочку всё-таки пропустите в честь праздника?
— Нет! — зло отвечает он. — Сказал же уже.
— Понял, ладно. Вы меня простите, что я вчера куражился. Переходный возраст, сами понимаете. Не сердитесь в общем.
Ладно, брошу ему это извинение. Мне несложно, а он порадуется. Может быть…
— Да чего там, — машет он рукой. — Свои же люди. Ты это, давай тогда. Собирайся. Сейчас сразу съездим и решим все вопросы.
— Так меня же нельзя допрашивать без взрослых.
— Да какой допрос, просто подпишешь протокол задним числом и всё, вопрос закрыт.
— А ему надо чего-нибудь? — спрашиваю я. — Деньги там или бутылку? Может виски?
— Да какие
