— Товарищ сержант! Официально напоминаю, что вы — сержант Рабоче-Крестьянской Красной Армии и советский человек! Хорошо, спирт вы получите, — я черканул подпись, немного подумал, и зачеркнув цифру «20», написал сверху — «десять», — только меньше. Незачем сразу баловать печатников, они нам ещё пригодятся.
Впрочем, сержант отнёсся к этому спокойно, только уходя, пробурчал себе под нос:
— Вот так всю жизнь. Всю неделю, «старый жадный еврей», а как суббота, так сразу «советский человек».
Я только улыбнулся, и сняв очки, устало потёр переносицу. День только начинался, а весь стол уже был завален бумагами. Закрыв глаза, я с тоской подумал о Красной Армии, где в каждом батальоне есть штаб, и нет спирта. Как там хорошо жить командиру…
«
Спецсобщение № 189 Руководителя специальной группы при наркомате внутренних дел сержанта ГБ ПискунаТоварищ Генеральный комиссар госбезобасности. Выполняя ваше распоряжение о незамедлительной эвакуации фигуранта по делу «Пилигрим», группа под моим командованием прибыла в город Брянск 6 августа 1941 года. Предъявив полномочия, я получил помощь непосредственно от Начальника особого отдела Западного фронта комиссара государственной безопасности третьего ранга Цанавы. По его распоряжению, в моё подчинение был выделена ремонтнопригодная часть бронепоезда № 79, проходящая ремонт на Брянском машиностроительном заводе «Красный Профинтерн». В состав бронепоезда входил бронепаровоз и один броневагон, на которых были форсированы ремонтные работы. Во время движения по маршруту Брянск — станция Калинковичи, 7 августа в 18.15, во время забора воды на станции Речица, бронепоезд попал под налёт вражеской авиации и полностью вышел из строя, ввиду попадания бомбы в бронепаровоз. Броневагон был повреждён в результате взрыва авиабомбы на соседних путях, и осколками той бомбы которая уничтожила бронепаровоз. Связь «ВЧ» с городом Червонополеском выведена из строя, очевидно в результате диверсии. Сообщение с городом по дорогам, нарушено из-за действий диверсантов и немецко-фашисткой агентуры. Завтра выезжаю в город Червонополеск на спецэшелоне № 87бис, направляемом для вывоза эвакуированного имущества. Потери в группе два человека, старшина погранвойск Зубатов тяжело ранен, младший сержант погранвойск Киндиков погиб.
Передано по спецсвязи ВЧ из Гомельского УНКВД 7 августа 1941 года в 22.07.»
Впрочем, Абрамзон решил разнообразить мне скучную жизнь, и вскоре телефонный звонок оторвал меня от нудной записки Зубрицкого с указанием требуемых запасных частей. По-видимому, Павел Васильевич просто переписал «Руководство по технической эксплуатации автомобиля ЗиС-5», рассчитывая на чудо с петлицами сержанта. Из хрипов и булькания в телефонной трубке я понял только то, что нужно ехать в город. Без меня ничего нельзя было сделать. Мысленно пообещав Моисею все казни египетские, я вышел из канцелярии и предупредив дежурного, где меня искать в случае чего, направился в автопарк. Картина в гараже была привычная до омерзения. Все машины стояли с поднятыми крыльями капотов, а широко используемый диалект родной речи не оставлял сомнений в том, что лучший транспорт пехотинца — это его ноги. Впрочем командиру машина нашлась. «Эмочка» отлично завелась, и вскоре мы уже катили по накатанной дороге. Я закурил очередную папиросу и, откинувшись на спинку дивана, задумчиво стал смотреть в окно. За стеклом появлялись и изчезали хаты, иногда в промежутках мелькала река. Сады ломились от яблок, но людей было очень мало. Деревня Новики обезлюдела, слишком много из живущих здесь работали в городе. Когда полесские предприятия начали эвакуировать, то рабочие уезжали тоже. И, конечно же, уезжали их семьи. Так вот и оказались полещуки даже в Киргизии, откуда их потомки возвращались в девяностые. Впрочем, сейчас сорок первый, и мне надо жить сейчас. До города было минут десять езды, и машина уже подъезжала к будущему «Дворцу Пионеров» — оказывается типография располагалась именно здесь. Я вошел в дверь, и в растерянности остановился. Куда дальше? Но товарищ сержант появился почти мгновенно. Был он какой-то на себя непохожий, весь из себя скромный и даже молчаливый. Проведя меня в большой зал, Абрамзон остановился у порога.
— Мойша, ты привёл своего красного командира? — показавшийся из боковой двери старик в чёрной ермолке пытливо взглянул на меня.
— Да, ребе. Э-э-э, Авнер Давидович.
— Не нервничай так, Мойша. За это я уже отсидел. Тем более рукава у твоего командира без эмблем. — старик усмехнулся, — Кто может напугать старого ребе, которого ещё полицмейстер в пятом году бил по шнобелю белой перчаткой. Чекисты меня не били, просто дали три года, за религиозную пропаганду. Вежливо и культурно. Но, простите старого пня, садитесь, командир.
Он пододвинул мне табуретку, и посмотрел на Абрамзона:
— Мойша, ты хоть и нацепил «пилу» на петлицы, но всё равно пацаном был, пацаном и остался. Сходи, погуляй, а мы с командиром поговорим немного.
Моисей Авраамович тихо закрыл за собой дверь снаружи, и мы остались одни. Пользуясь случаем, я огляделся. На деревянном столе стояла кювета со знакомо пахнущим раствором светло-жёлтого цвета. Немного подумав, я вспомнил, что именно так пахнет костный клей. Проследив направление моего взгляда, Авнер Давидович вновь усмехнулся:
— Ну да, для гектографии всё готово. Есть и бумага. Вон сколько старых плакатов лежит. Обратная сторона вполне чистая. Мелочь осталась, надо написать этот твой приказ специальными чернилами. Я-то могу написать, но боюсь по привычке буду писать справа налево.
— А Абрамзон? — поинтересовался я, посмотрев на старого печатника. Тот улыбнулся, но в глазах осталась древняя печаль:
— Мойша, таки, тоже по привычке напишет отчет. А его отчёты ни одна комиссия не могла прочитать. Так что напишите сами, почерк у вас хороший. Потрудись, командир, а я немного спрашивать буду.
— Хорошо, — согласился я и, подтянув к себе самый новый плакат стал примериваться к чернильнице.
Ребе, глава всей еврейской общины города, снял ермолку и вытер уже солидную лысину, большим платком:
— Скажи, командир, что будет с евреями в городе?
Я оторвался от рисования букв и внимательно поглядел на вопрошающего. Тот правильно понял мой взгляд:
— Что знает еврей, обязательно знает и ребе. Я знаю всё, и всегда молчу. Я молчал, ещё молодым в пятом году, когда на таком же агрегате делал листовки большевикам, молчал в восемнадцатом, когда меня пороли нагайками бандиты Булак-Булаховича. Молчал и в двадцать восьмом, когда спасшие меня десять лет назад от расстрела, большевики взялись искоренять религию. Но сейчас я не знаю что делать. Нельзя верить пророкам, учит Книга, но когда у тебя люди спрашивают, что им делать… Искушение знать, слишком велико, чтобы решать одному.
