Молвил Каталан:
– Там все написано.
И ушел.
Лучше бы и не знать, что там, в писаниях инквизиторских, накарябано. Да только и без Каталана ведали именитые люди Тулузы: предупрежденные ими еретики из города бежали. Ушли целыми семьями, взяв лишь необходимое; растворились, исчезли. Сперва – в Авиньонет, а оттуда – на юг, к Пейре-Рожьеру де Мирепуа, ближе к Пиренеям, где оставались еще неприступные катарские твердыни. Все тайные нити уходили ныне в заоблачные пиренейские выси, все туже завязываясь узлом в одной крепости, чье имя все громче и тревожней звучало по мятежным горам Юга: Монсегюр.
Гневливые гордые горцы, и все друг другу братья – родные, двоюродные, единоутробные, сводные, приемные: Фуа, Терриды, Коминжи, Мирепуа, Пейрели, и каждый второй из них носит имя "Раймон"…
И уж конечно инквизиторы знали все это не хуже, чем тулузские консулы; да только коротки руки у святых отцов и до Монсегюра им не дотянуться. Вот пусть и бесятся, сидя в Тулузе, пусть жгут мертвецов – тем-то уж не повредить, ибо учат "совершенные": не существует воскресения во плоти!
Злорадствовали члены тулузского капитула недолго: ровно до того часа, как решились подобрать с пола каталановы послания и ознакомиться с ними.
"…Поелику упорствуя в пагубных заблуждениях и негласно сочувствуя ереси, находится такой-то и такой-то в преступном сговоре с еретиками – список прилагается – что выразилось в содействии их бегству от правосудия…"
В общем, так: не пропустив ни одного, вызывал Арнаут Каталан в трибунал инквизиции всех членов Тулузского Капитула по обвинению в пособничестве еретикам.
Соумышленникам и пособникам, в случае их искреннего раскаяния, Каталан предлагал довольно легкое каноническое наказание, заключающееся лишь в усиленном соблюдении дисциплины – постов и предписанных молитв.
Однако приуныли, ознакомившись с творениями отца инквизитора, далеко не все: большинство пришло в гнев. И решено было призывов Каталана как бы не замечать и сделать вид, будто никакого трибунала и на свете нет.
Третий визит Каталана оказался еще менее приятным: он явился в сопровождении стражи и объявил, что немедленно арестовывает одиннадцать человек консулов Тулузы во главе с графским наместником.
Что тут началось!
Забыв о достоинстве, благородстве рождения и воспитания, о чести, сане и чине, орали друг на друга святейший отец инквизитор и именитейшие граждане Тулузы хуже базарных торговок.
– Дармоед! Клещ!
– Еретики!
– Убирайся отсюда!
– Вы арестованы!
– Уходи, покуда цел!
– Стража! Взять их!
– Ни с места, болваны! Забыли, кто вам платит?
– Я сообщу в Рим!
– Хоть апостолу Павлу!
Дальше понеслась уже невообразимая брань, причем вскоре консулы обнаружили, что ни переорать, ни переспорить святого отца им не удается и что глотка у Каталана луженая, а фантазия изощреннейшая и на бранные импровизации он скор получше всех одиннадцати вместе взятых.
И тогда крикнул графский наместник благородным господам консулам, чтобы те замолчали. И подступив к Каталану, сказал ему сипло:
– Слушай, ты, грязный доминиканец! Еще раз придешь сюда гавкать – выпущу тебе кишки и намотаю на алтарь. Понял?
Тяжело переводя дыхание, отвечал Каталан:
– Больше я не стану вас уговаривать, ибо сказано апостолом: "Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден".
– На все у тебя найдется ответ, святоша!
– Ответ – не на все, – возразил Каталан. – На все – только любовь.
– Засунь ее себе в задницу, свою любовь! – вспыхнул наместник. – И запомни, пес: если тебе дорога твоя паскудная жизнь – сиди в монастыре и перди там в кулачок, а город оставь в покое!
– Ты волен убить меня из-за угла, – сказал наместнику Арнаут Каталан. – Но никто из вас не смеет заставить меня замолчать!
***
Город содрогался от набатного звона. Печально и тревожно, в лад, звонили в Сен-Сернен и в храме Богоматери Белоцерковной, в кафедрале Сен-Этьен и в предместье, в церковке святого Киприана. Под этот неумолчный звон рассыпались по всему городу герольды и глашатаи – на сей раз недостатка в желающих не было, ибо всякому, кому только позволяла глотка, охота прокричать – на всю Тулузу, до самого неба! – что отныне приказом Тулузского Капитолия и по распоряжению мессена наместника нашего любимого графа Раймона Седьмого
ВОСПРЕЩАЕТСЯ!
Любое общение с доминиканским монастырем!
Тулуза! Слушай: решено отныне
НЕ
– давать монахам хлеба, овощей и любой пищи!
– подносить им денежной и иной милостыни!
– продавать им ничего, как бы они ни просили!
– приближаться к их окнам и дверям!
– пускать их в дома и храмы!
А если они вылезут и начнут снова пачкать улицы Тулузы своими рясами и отравлять ее воздух своим зловонным дыханием, то всякому жителю Тулузы дозволяется братьев проповедников
БИТЬ!
Везде, где бы они ни появлялись!
А оказывать им помощь, кормить и давать убежище
ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ!
Так вопила Тулуза, захлебываясь собственным ликованием.
Консульская гвардия ворвалась к епископу Раймону и заняла его резиденцию, а самого епископа арестовала, отчего тот счел за благо занедужить. Просился также, чтобы отпустили его из города, но епископу было отказано: пусть посидит в заложниках.
Из всех слуг епископских только один вздумал, по глупости, защищать своего господина. Был ранен в бок мечом и бежал, ибо увидел, что никто больше и не думает сопротивляться чинимому над епископом насилию. У бедняги хватило соображения добраться до Сен-Романа; его впустили, выслушали новости и отправили на попечение простоватого брата Фомы.
Брат Фома промыл слуге рану, налепил повязку, пропитанную целебной мазью, а после сказал задумчиво:
– Дивно устроен мир! Вот человек, и тут же рядом и трава растет для его излечения!
Другие мысли брата Фому почему-то при появлении раненого епископского слуги не посетили.
На следующий же день Каталан бесстрашно открыл ворота монастыря и пешком отправился к графскому наместнику, тиская в кулаке вызов в трибунал – на сей раз по обвинению в открытом исповедании ереси. Каталана провожали взглядами, несколько раз пытались преградить ему дорогу, но он шел неостановимо, мерным шагом, будто слепой, и никого вокруг себя не замечал. И расступались люди. Поневоле шарахнешься в сторону от такого нечеловеческого человека! И ни один камень из поднятых с земли не полетел ему в спину.
Каталан остановился перед домом наместника. Мгновение глядел на дверь, а затем плюнул себе в ладонь, мазнул плевком по запертой двери, с маху приложил клочок пергамента с требованием явиться в трибунал инквизиции на ближайшее заседание – то есть в нынешнюю среду в два часа пополудни, а затем резко повернулся и пошел прочь, прямой, как палка.
К вечеру доминиканский монастырь оцепили, и когда брат Лаврентий попытался для пробы выйти на улицу, стражники безмолвно сунули в открытую дверь пику и загнали монаха обратно.
Так началось заточение доминиканцев в Тулузе, которое длилось почти два месяца.
***
Меньше всех унывал брат Фома. У него был огород, чтобы занять руки работой, и раненый, чтобы занять заботой голову. Что до стражи у ворот – то Фома и без всякой стражи монастырь покидать не любил.
Как-то раз, подойдя к воротам, крикнул Фома:
– Эй, дураки с копьями! Зачем вы здесь стоите?
– Цыц, крапивное семя!
Фома удивился.
– Я спросил, для чего вам стоять здесь и днем и ночью, мучить себя то на солнцепеке, то под дождем.
Ворота чуть приоткрылись, и Фоме показали кулак. Фома поглядел сперва на свой кулак, потом на тот, что ему показали. У Фомы был больше.
– Сиди тихо, монах, пока рожу не начистили, – пояснил стражник, захлопывая ворота.
Фома сел у запертых ворот на землю и задумался. Потом сказал самому себе:
– Эти люди, несомненно, глупы, ибо заставляют меня делать то, ради чего я и посвятил себя служению: то есть сидеть в уединении, молиться и вкушать скудную пищу, состоящую из воды и мучной тюри. К тому же у нас есть колодец, а на грядках растет зелень. Как бы стражники окончательно не утратили рассудок – при таких лишениях, которым они себя подвергают, это вполне возможное дело. Пожалуй, надо будет помолиться за этих бедных дураков.
***
Через месяц безвылазного сидения Каталан пришел к своему другу брату Фоме и сказал:
– Я хочу сходить в город.
Фома снял с пояса четки и стал их перебирать, не отвечая.
Каталан повторил:
– Я хочу сходить в город.
Слуга епископа, которому Фома отдал свой тюфяк, сел, держась за раненый бок, и сказал Каталану:
– Вас там сразу убьют, святой отец.
– Вот и хорошо! – озлился Каталан. – Если этой земле нужна кровь, чтобы пробудиться, – пусть прольется моя!
