Федор Кузьмич перекрестился.
— Господи, благослови!
Варфоломей рывком поднял квадратную крышку люка; Гендер сделал шаг вниз, светя перед собой мощным киммерийским фонарем из числа тех, что ставили в Киммерионе вместо фар на автомобили; называли эти фонари выразительно — «дракулий глаз». Через две ступеньки остановился.
— Никого! Сбежали! — бросил Гендер ожидающим сверху и опрометью кинулся вниз по лестнице, за ним поспешил Варфоломей, следом — Доня с ворохами веревок, за ней без спешки, сгорбившись и пребывая в обычном полутрансе, спускалась Нинель, что первоначально не планировалось. Но она знала, что делала, и никто с ней не спорил, никогда. Федор Кузьмич перекрестился еще раз и тоже шагнул вниз.
«Дракулий глаз» выхватил из темноты то самое, во что непременно вступил бы человек, несущий перед собой кастрюлю с обедом: полную до краев парашу, передвинутую сюда специально для того, кто вечером придет с ненавистной соболятиной, — а также распиленные и в спешке брошенные кандалы: видимо, продолбив дорогу на свободу, рабы дали драпа немедленно А это значит — в любое время с тех пор, как вчера вечером их кормили. А прошло с той поры уже часов пятнадцать. Кошмар, да и только.
Шагов через двадцать, миновав невыключенный телевизор, с экрана которого невероятно толстый человек что-то уверенно обещал новым народам российской империи, Пол и Варфоломей обнаружили дыру в стене, тесную, один человек с трудом боком протиснется. Гендер нырнул туда сразу; следом полез Варфоломей. Он долго сопел, богатырские мышцы не желали сокращаться — но в конце концов протиснулся. Спустя минуту в проломе опять показалась голова Гендера. Глаза у него были круглые.
— Там… Там другой подвал! — только и выдохнул он. — Где мы? Где мы?
— Под переулком! — отозвался Варфоломей, лучше других ориентировавшийся в пространствах Саксонской набережной. — Чей же тут подвал?
— Соседа. Лодочника. — сказала словно откуда-то издалека Нинель. — Астерия Миноича. Того, который на крыльце торчит, бывает. Когда тебя, Фоломейка, битого привезли, он торчал.
— Так что ж, он им помогал? — зло спросил Варфоломей.
Доня хихикнула. Нашла, называется, время и место.
— Так, — сказал из темноты Федор Кузьмич, — мы под переулком. А как у того дома оказался подвал под мостовой?
— Замурованный он, подвал — сказала Нинель. Гендер покрутил головой — до него теперь доходило куда быстрей, чем раньше.
— Так сбежали они или нет? Если подвал замурованный, то эти сволочи и уйти никуда не могли! Да уберите вы револьвер, меня… намочите! — заорал Гендер на Федора Кузьмича. Пол не помнил нужных слов, вся необходимая лексика вылетела как-то сразу из головы. Федор Кузьмич пожал плечами и нехотя спрятал револьвер.
— Там — лабиринт… Запечатанный… — прошептала Нинель, неожиданно повернулась и пошла прочь. «Упрежу хозяев, чтоб не звали ментов…» — донеслось из темноты. Видимо, ничем больше помочь пророчица пока что не могла.
Гендер, убедившись, что моток веревки обеспечивает ему путь едва ли не до южного конца набережной, ринулся в лабиринт — скрипя зубами и чувствуя непонятную ему в самом себе, непривычную, от ног к голове поднимающуюся холодную ярость. В конце концов, почему всё и всегда против него? Сперва ему навязали профессию по наследству, потом ее лишили — и притом не кто-нибудь, а родной ополоумевший отец. Он сломал свою гордость и стал членом последней в Киммерии гильдии, ниже которой только рабы. Так и рабы, за которыми он приставлен ходить, их кал-мочу исследовать, посмели от него бежать, посмели отнять у него последнюю работу! В памяти всплыли строки из учебника по сексопатологии, сочиненного его прадедушкой, Мафусаилом Гендером, — там имелись воистину грозные выражения:
— Руки вверх, курвины выблевоны! — по мнению прадедушки, в его времена от таких слов половострадающие должны были обмирать как кролики под змеиным взглядом. Пол внезапно ощутил, что заклинание помогает по крайней мере ему самому: — Сдавайтесь, гниды! Монтекристы драные, стоять! Лежать! Мордой к стене!
Ярость не мешала ему видеть стену, в которую упирался ход, а дальше можно было идти хоть налево, хоть направо. Гендер обернулся к спутнику.
— Умеешь читать следы?
Варфоломей опустился на четвереньки и долго ползал носом по сплошной плите пола, — весь туннель был выдолблен в монолите острова Караморова Сторона, в сплошном точильном камне. Следов на древней пыли было множество, все явно принадлежали беглым рабам.
— Дядя Пол, — робко сказал Варфоломей, — все шестеро тут бегали. Куда кто — не пойму. По следам выходит, что направо убежали… потом вернулись, побежали налево, а потом пошли бегать по одному — туда, сюда. И долго бегали. Совсем недавно последний раз.
— Значит, никуда не убежали. Значит, все тут. Давай, канат разматывай. Ты направо пойдешь, я — налево. Все время старайся касаться боком… ну, рукой — левой стены. А я буду — правой. Авдотья Артемьевна, отпускайте канат, мы пошли гадов м-м-м… рататать!
От своего «взрослого» имени Доня покраснела в темноте, и быстро стала исполнять приказ. Хорошо, что веревок набрала невпроворот. А вдруг мало будет?
Гендер тем временем по-врачебному аккуратно крался вдоль левой стены, очень скоро свернувшей еще раз налево, оставляя при этом возможность перейти направо, в другой коридор. Камень лабиринта был истоптан босыми подошвами беглых рабов что там, что сям — поэтому идти было тоже всё равно куда. И пока что везде было зловеще тихо. Гендер решил, что это неправильно, что пора опять действовать по учебнику:
— Сдавайся, выблевон курвин! — рявкнул он, стреляя наугад в новый коридор. Руку страшно дернуло. Пуля, рикошетя, щелкнула несколько раз, но, кажется, никого не поразила. — Ку… сдавайся… кублевон выблин!
Эхо, кажется, красивое было не только в доме у Подселенцева — оно и тут было ничего себе. Многократно повторенное, неведомое доселе ни русскому, ни киммерийскому языку ругательство пошло блуждать по коридорам лабиринта. Гендер про лабиринты не знал ничего, кроме того, что выйти из них очень трудно. Значит, не ушли! Гендер выстрелил еще раз, опять послушал эхо, ответом на выстрел была страшная матерщина, прилетевшая из другого коридора, однако в ней Гендер сразу распознал свой собственный загиб: эхо совершило круг и вернулось. Кажется, в эту сторону идти не стоило. Гендер представил себе, как Варфоломей отбивается от шести озверевших рабов в одиночку — и рванул назад, к пролому в стене, перехватил веревку, ведущую к Варфоломею, побежал в правый коридор. Собственный канат его, много раз намотанный на туловище, теперь мешал чрезвычайно, из-за него бежать приходилось, вращаясь вокруг собственной оси.
Между тем Варфоломей ушел очень далеко, и слышно его не было; если б не натянутый канат, обвязанный вокруг мощной груди парня, Гендер давно не знал бы, куда идти. Коридоры раздваивались через каждые три-четыре сажени, к тому же вели то вверх, то вниз, выписывали круги и спирали, временами уводя на очень большую глубину, — а пол, как подтверждал луч «дракульего глаза», был истоптан весь — именно босыми стопами рабов. Впрочем, шум откуда-то доносился, но слишком звучное эхо не давало возможности определить — что за шум, откуда. В шуме этом почему-то все время слышалось Гендеру подозрительное чавканье, Гендер надеялся, что это просто шлепанье босых ног по воде, например, а не подлинное чавканье. Он свернул куда-то в стотысячный, по самым скромной прикидке, раз — и нос к носу столкнулся с кем-то.
Убедившись кратким движением руки, что противник существенно меньше Варфоломея, Пол следующим движением вознамерился дать беглому рабу в морду. Однако противник ускользнул, притом вбок и вверх, из-за проклятого эха Пол не разобрал, куда именно. Неведомо каким по счету чувством Пол знал, что попался ему лисовидный Матвей Сырцов, палач-садист, недомерок и подонок, чье наиболее мерзкое дерьмо без всякого сепаратора выделялось в каждой порции анализа из общей параши, — а выделять его Пол научился после того, как у Сырцова случился пятидневный запор и по приказу Федора Кузьмича пришлось варить для сволоча драгоценное льняное семя.
— Не уйдешь! Знакомая мне твоя харя… узнаю тебя по анализу, по говну узнаю! — не заботясь о логике, рявкнул Гендер, бросаясь в погоню. Потенциальная жертва улепетывала босыми ногами, наймит-сексопатолог уже изобретал мысленно «запрещенные приемы» (скажем, вцепиться в яйца, или там застрелить прямо в лоб, едва ли его фантазия могла изобрести что-нибудь еще более запрещенное). Веревка, к счастью, пока что не кончалась. И направление, кажется, взял он правильное: кто-то впереди пыхтел. Истощенный страстью к старым и полоумным бабам организм Сырцова рано или поздно должен был капитулировать перед злостью и отчаянием экс-врача. Наконец, Гендер этого кого-то догнал и, презрев непривычное ему по работе огнестрельное оружие, треснул беглеца по башке фонарем, тяжелым, как все киммерийское, изготовляемое на века.
