он висел в руке одного из милиционеров, хрипя от удушья и молотя в воздухе руками и ногами изо всех силенок. Лицо мальчика явственно наливалось кровью.
— Свяжите его, покуда не удрал! — выкрикнул старший и вновь обернулся к священнослужителям, шептавшим молитву побелевшими губами. Ни один из них не сделал даже шага в сторону.
Щека у старшего дернулась, лицо перекосила судорога ненависти. Не отрывая взгляда от служителей Господа, стеной стоявших перед вратами храма и спокойно взиравших на него, он коротко бросил:
— Расстрелять!
Одновременно с изумлённым и полным ужаса вздохом остолбеневшей толпы раздались выстрелы, и священнослужители один за другим попадали на пожухлую траву, скошенные свинцовыми пулями. До самого последнего выстрела закрывали они своими телами вход в храм от лютых иродов. Закрывали, покуда не полегли все, как один.
Настасья, услыхав во дворе своего дома первые выстрелы, бросилась со всех ног к храму. Пока бежала, оттуда опять раздались выстрелы, снова и снова. Когда она, наконец, достигла собравшихся сельчан, трупы священников уже оттаскивали от ворот, чтобы не мешались под ногами. В состоянии шока она наблюдала за мародерами — представители новой власти с алчным блеском в глазах таскали серебряную и золотую утварь, ломали иконы, обдирая с них драгоценные металлы, топтали ногами образа…
— Что ж это делается-то, Господи! Что же творится-то? — закусывая до крови кулаки, причитали бабы, и даже по мужским щекам бежали слезы отчаяния, ужаса и непонимания происходящего.
Настасья не проронила ни звука. Только острой ледяной иглой кололо и жгло душу. Она не чувствовала ног, только смотрела, боясь отвести взгляд, как с колокольни сбрасывают длинные канаты, и, привязав их к лошадям, понукают тех, заставляя тянуть.
И лишь плачущий звон раскалывающихся от удара о землю упавших колоколов привел людей в чувство. Они словно очнулись ото сна, зашевелились, зашептали, запричитали, и всей своей темной массой двинулись на милицию. Те, понимая, насколько опасной может быть пусть и безоружная, но практически обезумевшая толпа, прекратили мародерствовать и принялись палить из револьверов сначала поверх голов, а после по людям.
И лишь только когда на землю упало не менее десятка человек, и люди, шедшие за ними, начали спотыкаться о трупы своих односельчан, толпа рассыпалась на несколько групп. И пока одни вступили в рукопашную с бойцами советской революционной власти, другие хватали церковные святыни и бежали без оглядки, боясь, что их остановят, поймают, отымут. Таким образом, хоть и малую толику, но все же удалось спасти, хоть и страшной ценой.
Настасья шарила тревожными глазами по толпе, выискивая среди людей Любаву. Но детей среди сельчан практически не было — те, увидев, как схватили и увязывали в телеге храмового воспитанника, вспугнутыми воробьями прыснули во все стороны, забиваясь только в им известные щели и боясь высунуть оттуда даже носа. Повторить судьбу маленького Сережи желания не было ни у кого.
Не найдя дочь, женщина начала тормошить стоящих вокруг нее людей, спрашивая, не видали ли те Любавы? Но сельчане смотрели на нее пустыми глазами, в шоковом состоянии не понимая, что она от них хочет. Осознав, что от сельчан она сейчас ничего не добьется, Настасья бросилась обратно к дому, отчаянно надеясь, что испуганная девочка могла спрятаться где-нибудь на подворье.
Излазив все разорённое подворье едва ли не на коленях, заглядывая в каждую щель и беспрестанно зовя дочь, Настасья наконец осознала, что девочки нигде нет. Замерев в растерянности посреди двора, она судорожно пыталась сообразить, куда могла побежать девочка, считая это место безопасным. В голову все время лез храм, но, учитывая скопление людей возле него, в том числе и уполномоченных представителей новой власти и милиции, вряд ли Любава сочла бы его безопасным.
Неожиданно в голове промелькнула мысль, что девочку могли попросту забрать. Охнув от накрывшей ее догадки, Настасья бросилась обратно. Подбежав к обозу и наплевав на окрики и угрозы, она проверяла каждую телегу в поисках дочери, и, наткнувшись в одной из них на Сережу, попыталась его развязать, но ее нагайками и палками отогнали от что-то кричавшего ей мальчишки. Настасья снова и снова яростно пыталась пробиться сквозь мужиков, безжалостно лупивших ее куда попало, покуда один сильный удар палкой в висок не заставил ее рухнуть на колени. В глазах мгновенно все поплыло, а затем наступила мгла.
Покончив с грабежом и осквернив храм как только можно, одни служивые принялись разгонять оставшихся людей, другие сгребать раскиданные повсюду книги, рукописи и иконы в одну кучу. А третьи носили странные зеленые ящики внутрь церкви. Полыхнул огонь — это загорелись облитые керосином и подпалённые книги. Редкие выстрелы, женские причитания и крепкая матерная брань звучали то тут, то там. Молодой парень, один из революционеров, тянул бухту провода от ворот храма.
Размотав его почти до конца, он прикрутил неизвестную деревенским жителям приспособу, похожую на рычаг помпы, и, проорав несколько раз:
— Готовьсь! Берегись! — внимательно посмотрел на командира. Тот махнул рукой. Парень нажал рычаг, вдавив его полностью в темно-серую коробку. Что-то щелкнуло. Не громко, но почему-то этот сухой щелчок услышали все.
А спустя несколько секунд под ужасный звук, ударивший по ушам и выбивший все до единого окна в церкви, брызнувшие осколками, искрами вспыхивавшими в лучах закатного солнца, храм словно приподнялся, вспух, окутался облаком серой пыли и, вздохнув, с грохотом осыпался вниз горой камней, балок, кирпичей и кусками штукатурки. На месте секунды назад еще стоявшего белоснежного, златоглавого чуда осталась гора обломков и огромное облако медленно оседающей пыли, сносимой едва заметным ветерком в сторону тайги. И в наступившей вдруг абсолютной тишине, когда люди, не верящие своим глазам, замерли, боясь даже вздохнуть, вдруг раздался полный ужаса вопль мальчишки, по щекам которого из расширенных от всего происходящего глаз катились крупные слезы: «Любаваааа!»
Настасья приходила в себя долго и мучительно. На нее наплывал гул голосов, то приближаясь, то удаляясь. Постепенно она начала понимать, что ее тормошат и хлопают по щекам, пытаясь привести в чувство, затем начала разбирать слова:
— Живая, аль нет? — то и дело спрашивал встревоженный женский голос. Узнать его обладательницу никак не удавалось.
— А я почем знаю? — ворчливо ответил другой женский голос. — Вроде теплая, да в груди стучит… — и снова похлопывания по щекам. — Девк, открой глаза-то, коль живая!
— Видать, сильно по голове-то вдарили… Нюрк, живая, аль нет? — снова звучал первый голос.
— Пить… — попыталась произнести Настасья, но из едва разомкнувшихся пересохших губ вырвался лишь слабый стон.
— Живая! — облегченно выдохнул первый голос.
Настасья попыталась приоткрыть глаза. Свет резанул болью, запульсировав в голове, все поплыло,
