— Нормально сплавали, — подтвердил Федор, отрываясь от рисунка на земле.
Урбал справедливо считал, что память о таких великих людях, как Ганнон Мореплаватель, переживет века. Федор не спорил, ему даже кое-что припомнилось из прочитанных в прошлой жизни стихов Гумилева, поминавшего добрым словом одного из финикийских мореплавателей. Возможно, того самого.
— Это ты о каком Ганноне рассказываешь? — вмешался в разговор Федора и Урбала сидевший рядом здоровяк, который, воспользовавшись минуткой отдыха, чистил свои кинжалы и краем уха слушал рассказ. Кинжалов было целых три, и этот морпех, казалось, с ними никогда не расставался.
— Это не он сначала всыпал мавританцам, а потом решил сэкономить на жаловании наемников и недоплатил им? — поинтересовался здоровяк. — Наемники — народ горячий. Это ты сам знаешь. Им, попробуй, недоплати. Не долго думая, взялись за оружие, пожгли полстраны и даже осадили Карфаген.
Высказавшись, здоровяк, наконец, оторвался от чистки кинжалов и посмотрел прямо в глаза Урбалу, добавив для солидности:
— Хоть это и случилось двадцать лет назад, у нас в Утике об этом еще помнят.
— Нет, — отрицательно мотнул головой Урбал. — Тот Ганнон, что был великим мореплавателем, давно умер. А этот, — Урбал осмотрелся по сторонам и произнес, понизив голос, — осел, да накажет его Баал-Хамон, еще жив. Он сенатор, богат и процветает. Хотя по всему видно, что упрям и глуп. Говорят, этот Ганнон раньше ненавидел Гамилькара Барка, отца Ганнибала. А с тех пор, как тот погиб, ненавидит нашего вождя и вообще все его семейство.
— А мне плевать, кого он там ненавидит, этот Ганнон, — заявил воин, рассматривая лезвие блестевшего на солнце кинжала. — Ганнибал отличный вождь, он победил многих, солдаты ему верят, и я тоже пойду за ним до конца. Что бы там ни мутил этот Ганнон, который не мореплаватель.
Федор уже привык к тому, что местная знать не баловала своих подданных обилием имен. Впрочем, как и римская. А потому люди здесь различались в основном по прозвищам, дававшимся им друзьями или недругами за какую-либо черту характера или внешности. Барка, например, на финикийском означало «Молния». Из множества известных Федору римлян, включая уже умерших и еще не народившихся, — он когда-то узнал о них из книг, прочитанных еще в прошлой жизни, — морпех, прежде всего припомнил Цицерона, прозвище которого в переводе означало «Горох». Сенатор Катон звался так, потому что слыл «Ловким», ну а Брут вообще означало «Туповатый». Не очень лестная кличка, но правдивая. «Так что ты не прав, „кислый помидор“», — вспомнился Федору анекдот из прежней жизни, уже подернутой пеленой забвения и давно казавшейся ему сном.
Солдата, что прибыл во флот из соседней с Карфагеном Утики и не разбирался в запутанной истории с Ганнонами, звали Летис. Этот здоровенный и слегка грубоватый парень вымахал почти на голову выше Федора. Летис был третьим сыном богатого ремесленника, владельца гончарной мастерской, тоже не захотевшим просиживать штаны в лавке отца. Вместо этого он решил попытать счастья на военной службе. Благо его старшие братья не отходили от гончарного круга и постоянно подменяли в лавке главу семьи.
В отличие от Урбала морпех Летис читать особенно не любил, зато не расставался с мечом, а в свободное время тренировался метать кинжалы. Делал он это, надо сказать, превосходно. С вдохновением. Даже Федор, прошедший школу российской морской пехоты, был удивлен, увидев впервые, как это делает простой гончар из Утики, только вчера попавший во флот. Его профессиональная гордость оказалась уязвлена.
Однажды, с разрешения Софоникса, они решили повеселить сослуживцев и устроили состязания прямо на палубе плывущего корабля, метая кинжалы в нарисованную мишень на раскачивавшейся мачте с расстояния в двадцать шагов. Победил к удивлению экс-сержанта, уверенного в своем превосходстве, здоровяк Летис.
Техники ему, на взгляд Федора, не хватало, но крепыш компенсировал ее скоростью и убийственной точностью броска. Его рука разгибалась за долю секунды и выбрасывала пружинящим движением довольно тяжелый клинок точно в цель. Изящества японских ниндзя Летису, конечно, не доставало. Но для того, кому брошенный кинжал вопьется в шею быстрее, чем тот успеет схватиться за оружие, это роли не играло. Раз — и ты уже в царстве мертвых. Переживать больше не о чем.
Отсчитав под общий хохот победителю пару мелких серебряных монет с изображением пегаса, Федор немного поговорил с ним о жизни, познакомился. В общем, с Летисом они сошлись на почве любви к оружию и спортивным тренировкам.
И Летис, и Урбал слыли людьми не бедными, но, выяснив, по чьей протекции Федор попал во флот, стали уважать его в два раза сильнее. Хотя Летис сначала сомневался, о каком именно Магоне идет речь, но Урбал доходчиво объяснил ему, что как раз о том самом сенаторе, одном из совета судий, или, как его называли в народе «совета ста четырех». Именно этому совету, а не сенату и не народному собранию, на деле принадлежала вся власть в обширной республике финикийцев.
Узнав об этом, Федор испытал странное чувство. До сих пор он считал, что Магон — богатый купец и сенатор, но понятия не имел, насколько высокого полета птицу ему удалось спасти от стрел грозных скифов. За такой поступок его могли бы сразу сделать генералом или хотя бы начальником морских пехотинцев.
Но, поразмыслив о своей судьбе в свете новых знаний, Федор решил, что все случилось правильно. Магон не назначил его генералом, хотя являлся одним из тех, кто выбирал главнокомандующего армией Карфагена. Сенатор Магон не первый год находился у высшей власти, безусловно зная все ее нюансы, и неплохо разбирался в людях. Иначе и быть не могло. Он наверняка рассуждал так: Федор, конечно, молодец, но еще слишком молод и не знает местной жизни. Ведь беглый римский морпех пробыл в Карфагене немногим более месяца. Ему еще только предстояло показать себя, а для этого совсем неплохо изучить жизнь республики с самых низов. Например, начиная с места рядового солдата.
Впрочем, Федору Чайке было грех жаловаться. Его ведь не предали, не обманули и не продали рабство, когда он под видом римского гражданина прибыл во враждебный Риму Карфаген, где его считали утонувшим. Но сенатор добро помнил. А службу в армии Федор выбрал сам, после долгих раздумий. Его никто не принуждал. Да и служить пошел туда уже не безродным иностранцем, а полноправным гражданином Карфагена. И не бедным, надо заметить, гражданином.
За свое спасение Магон подарил ему обставленный мебелью дом в огромном предместье столицы под названием Мегара. Дом, по меркам местных богачей, был небольшим — всего лишь трехэтажным, окруженным садом строением. Вокруг жили купцы среднего достатка и знатные воины. К дому также прилагались три смуглолицых охранника, исполнявших роль слуг, одна кухарка и нумидийская рабыня для развлечений.
