— И закончили свою жизнь они в томмире, как крысы, отринутые и собственным народом, и родной землей, по которой ходили. Нет, дрались отчаянно, в трусости не упрекнешь. Но ведь и здоровенный крысюк, в угол загнанный, до последнего вздоха дерется. Героем его тоже называть?! Родная земля их отринула, как гадов мерзких, в болотину, да под Поганым Камнем они свой путь и окончили! Как крысы! [1]
Арчегов вздохнул и дрожащими пальцами достал из коробки папиросу. Сломал пару спичек, лишь потом смог закурить. Михаил продолжал молчать, только трясущейся рукой вытянул папиросу и после нескольких неудачных попыток тоже закурил. Оба молча сидели рядышком, дымя папиросами. И затянувшуюся паузу нарушил генерал, еще не остывший от гнева:
— Семен мог здесь по новой свою жизнь начать, Провидение ему такой шанс предоставило. Я потому поначалу за то прошлое… вернее, за будущее, ему глотку не порвал. Думал, поймет! Да ни хрена. Первый раз мы стрелять друг в друга прекратили, шаткий мир вроде установился, русские русских перестали резать. Радоваться всем нужно, а что он со Шмайсером натворил?! Снова русской крови полить захотелось?! Людей под пули, наших, в Москве под пулеметы подставили?! Нет, Мики, запомни на будущее — предавший раз, предаст два и три, он уже не остановится! И пусть Фомин не столько предатель, намного хуже — ненависть переполняла его, а потому принести добро в новой жизни он не мог! И я рад, что нарыв лопнул в мае, было бы намного хуже, если они ударили бы в спину потом, воспользовавшись нашей неготовностью. Вот об этом я ему и сказал, и он сам сделал свой выбор… Неожиданный для меня, не скрою!
— Почему неожиданный?
После долгой паузы глухим голосом Михаил Александрович нарушил свое затянувшееся молчание:
— Это я ему хотел отдать сегодня утром. — Арчегов вытянул из кармана наган, натянуто усмехнулся, скривив губы: — В нем один патрон. Но он сам выбрал себе смерть. И такую, какую приняли его подчиненные и товарищи. Танкисты не гибнут от пуль, они в огне сгорают!
— Я понимаю…
— Семен сам этого захотел, здесь его право. Но лучше так жутко смерть принять и хоть этим свою вину, вольную или невольную, искупить, чем на виселице вздернутым покачиваться, что было уготовано генералам Краснову, Шкуро и прочим.
— Их казнили за то, что они воевали вместе с нацистами?
— Да. Но многие русские генералы, хотя и ненавидели большевиков всей душою, предателями не стали. И воевать с собственным народом не пошли. Того же Антона Ивановича Деникина для примера взять…
— Дай мне!
— Зачем?
Удивление Арчегова было искренним, но генерал наган протянул. Царь внимательно взял оружие в руки, посмотрел камеры барабана. Усмехнулся с горестной гримасой, натянув на лицо улыбку:
— А ведь меня Семен от смерти спас. И в мае…
— Что в мае?
— Я чувствовал, что не то происходит. Мог их остановить, но…
— Что ты темнишь, Мики? — Арчегов напрягся, тон друга ему сильно не понравился.
— Ведь я тоже предатель, Костя. Потому что догадывался об их планах. И не остановил!
Последнее слово Михаил Александрович чуть ли не выкрикнул и с исказившимся лицом прижал ствол нагана к своей груди. И тут же потянул пальцем спусковой крючок…
Москва
(30 июля 1920 года)
— Что с тобою?!
Начальник особого секретного отдела ВЧК Глеб Бокий вскочил со стула в полной растерянности. Только сейчас его заместитель Лев Мойзес уверенно разворачивал перед ним перспективный план, чертя карандашом стрелки, но неожиданно лицо чекиста, и без того безобразное от уродливых шрамов, мучительно исказилось, а багровую от страшных рубцов кожу будто известкой обсыпали. Единственное око «уродца» (так его мысленно называл Бокий) выпучилось, словно решило вылезти из глазницы.
— Твою мать!
Терять Мойзеса было сейчас некстати, и он рванулся к двери с криком. Бокий прекрасно знал, что жизнь в главном здании бурлит только по ночам — допросы и пытки предпочитали проводить именно в это тихое время, когда человеческий организм наиболее восприимчив к внешнему и внутреннему воздействию, особенно когда оно проводится комбинированно. А раз так, то и чекистские медики основную работу проводили именно в эти ночные часы, постоянно наблюдая за узниками. А то многие подследственные контрики и прочие сволочи так и норовили «отдать концы» и «сбежать» таким образом от проводимого дознания.
— Врача быстрее!
— Стой! Не надо врача!
От яростного хрипящего голоса Бокий остановился на полпути, словно пригвожденный к полу. И тут же рванулся обратно — Мойзес смотрел на него безумным глазом, красным, как у оголодавшего упыря. По изуродованному лбу быстро стекали крупные капли пота.
— Нить!
— Что «нить»?!
Бокий моментально понял, о чем идет речь. А потому наклонился над товарищем, с тревогой заглядывая в застывшие от боли глаза.
— Ее рвут, — прохрипел чекист, и на лице застыла мучительная гримаса. — Еще как рвут… Он уходит…
— Куда? — Бокий удивился.
— Умирает, — прохрипел Мойзес. И сам поднял на Глеба расширившийся глаз. И тут же взвыл:
— Я не могу его удержать! Помоги!
— Как?!
Бокий чуть ли не взвыл. В душе он проклинал «уродца», но прекрасно понимал, что обойтись без его помощи не сможет. Потерять такого нужного, важного для многих дел специалиста сейчас, когда дорог каждый день, Глеб не желал категорически.
— Дай шкатулку из сейфа… Быстро! Код 73–22! А-а!
Бокий ошалело метнулся к массивному сейфу, подгоняемый в спину хриплым стоном. Дрожащие пальцы чекиста медленно повернули круглый диск, останавливаясь на одну секунду перед каждой цифрой. Внутри ящика громко щелкнуло, и тяжелая дверца поддалась. И первое, что бросилось в глаза, — лакированный бок небольшой шкатулки, покрытой неизвестными ему каббалистическими знаками и рисунками.
— Скорее! A-а! Твою душу-мать!
Бокий схватил ларец, моментально отметив русскую ругань Мойзеса. Значит, дело действительно худо, раз тот на такие заклинания перешел. Да-да, именно языческие заклинания, которые, как любое сильно действующее лекарство, следует употреблять изредка, по крайней необходимости. Тогда эффект просто поразительный — физическая боль уменьшается значительно. И не только боль…
— Быстрее!!!
Отчаянный хрип подхлестнул Бокия, и чекист за секунду добрался до стола, откинув крышку. Внутри лежали грязные обрывки одежды с пятнами застарелой крови — ее Глеб опознал сразу, глаз на такие дела наметан давно, сам подобным занимался.
