– Как скажешь, мама, – подавлено произнёс я.
– Не называйте меня матерью. Вы – не Дитрих. Но, Боже, как вы похожи на моего сына! Если бы я не рожала в здравом уме и трезвой памяти, то решила бы, что вижу его брата-близнеца. Но я хорошо помню, что у меня был всего один сын. И вы – точно не он. Скажите, Дитрих, настоящий Дитрих, жив? – с такой надеждой прошептала мать, что я почувствовал, как во мне что-то оборвалось.
В горле встрял сухой комок, слёзы навернулись на глаза. Что я мог сказать этой женщине? Правду? Но как это немилосердно и тяжело говорить, что её единственный ребёнок погиб, в тело его вселилась чужая душа, а от того Дитриха, которого она когда-то выпестовала, осталось только непонятное ощущения лёгкого, почти невесомого присутствия.
А если солгать? Нагромоздить груду лжи, сослаться на ушиб во время падения с коня, пытки в Тайной канцелярии, наплести вагон и бочку арестантов… Лишь бы дать ей успокоение, основанное на полной фальши. Могу ли я поступить таким образом с матерью? Нет, это выше моих сил. И, не потому что безмозглый дурак, бесчувственная скотина или что-то ещё в этом роде. Просто врать матери – кощунство. Она заслужила правду, какой бы страшной та ни была. Святая ложь не заслуживает высокого титула.
Я заговорил. Тяжело объяснять вещи, о которых и сам-то имею весьма смутное представление, но всё, что я мной рассказал, было чистой правдой, во всяком случай такой, как мне представлялось. И что самое странное – баронесса поверила. Наверное, потому что материнское сердце действительно способно отличить где правда, где ложь.
– Значит, Дитрих внутри вас? – спросила баронесса, осторожно касаясь моей груди.
– Да, – я не стал дёргаться в сторону, понимая, что ласка предназначается её сыну. – Если быть точным – какая-то его частица, осколок души. Даже не знаю, как это объяснить.
– Тогда не пытайтесь… А он может что-то сказать мне?
– Нет, я лишь ощущаю его присутствие. Лёгкое раздвоение сознания в некоторых ситуациях. Он очень слаб и не может взять контроль над телом. Я не понимаю, почему он вообще остался. Если верить человеку, из-за которого это случилось, Дитрих умер, ушёл на тот свет. Хотя, кажется, мы и в правду не исчезаем бесследно. Большего, извините, сказать не могу. Не потому, что не хочу, а потому что не знаю. Простите, меня, пожалуйста.
– За что? – поразилась женщина. – Разве это ваша вина? Я покачал головой:
– Нет, моего согласия не спрашивали, но я всё равно чувствую себя виноватым. Она поцеловала меня в лоб и сказала:
– Успокойтесь. Вы ни в чём не виноваты, молодой человек. Я буду молиться, чтобы вы довели до конца вашу миссию. Надеюсь, небеса смилостивятся, и мой сын вернётся. Вы верите в это?
– Кто знает, – тихо произнёс я. Если Дитрих вернётся, что станет со мной?
Уезжая, я оставил матери мешочек с полусотней дукатов и попросил позаботиться о дочке. Это всё, что было в моих силах.
Проснулись мы утром от выстрелов и криков встревоженных людей.
– В чём дело? – Карл присел на кровати, вытирая кулаком заспанные глаза. – Какая сволочь шумит под окнами?
– Сейчас узнаем.
Я глянул в окно, пытаясь разобрать, что творится на улице, и увидел кавалькаду гарцующих всадников, палящих на всю округу из пистолетов и мушкетов. Похоже, они чему-то радовались и спешили возвестить об этом событии стрельбой. Прямо как ковбои из плохих вестернов. В дверь постучали.
Я перевёл взгляд на Чижикова, тот понимающе кивнул и, осторожно, на цыпочках, подошёл к ней, отведя за спину пистолет с взведённым курком.
– Кто?
– Это я, служанка, – донесся тонкий женский голос. – Хозяин просил сказать, что пан Потоцкий прибыл и призывает всех постояльцев к столу, чтобы выпить с ним за благополучное возвращение. Пан за всё платит.
Мы переглянулись. Потоцких в Польше хватает, и далеко не все из них относятся к ветви знатных магнатов. Мне говорили, что всего насчитывается около шести разных шляхетских родов под этой фамилией. Тот Потоцкий, что занимался ввозом фальшивых денег, входит в какой-то из весьма захудалых, и по закону подлости, вполне мог прорваться сквозь все кордоны. М-да, ситуация не из приятных. Меня и Карла пан не знает, а вот Михая вполне мог запомнить, даже наверняка запомнил. Если не спустимся, не удивлюсь, если Потоцкий явится лично приглашать курляндских дворян отпраздновать его возвращение. Хочешь – не хочешь, а надо идти, садиться за один стол и делать вид, что радуешься благополучному исходу, а Михай с гренадерами пускай запрутся в комнате и не 'отсвечивают'.
Я попросил Карла одеться, выйти первым и разведать обстановку, а сам остался, чтобы проинструктировать остальных. Приказ: 'и носу не выказывать из комнаты' не вызвал у них пререканий.
– Да всегда, пожалуйста, – пожал плечами Чижиков. – Будем сидеть как мыши.
– Токмо винца попросите кувшинчик принести. Всё равно Потоцкий платит, – усмехнулся Михайлов.
– Ага, может ещё и девах поразбитнее пригласить? – не удержался я от колкости.
– Отчего не пригласить, – подкрутил ус Михайлов. – Я б не отказался. Моя благоверная далече и ничего не узнает, ежели никто не расскажет, конечно. Чижиков отвесил ему звонкий шлепок по макушке.
– Ты чего? – развернулся недоумевающий Михайлов.
– Того, – зло пояснил 'дядька'. – Не зарывайся, помни, что говоришь с унтер-офицером. Знай своё место, Мишка.
– Дык я ж шуткую, – попытался оправдаться незадачливый гренадер.
– Ты со мной шуткуй, а их благородие не трогай. Они пока милость к тебе проявляют, а то б давно зубы повыщелкали, – ощерился Чижиков.
Он был полностью прав. Нет ничего хуже для армии, чем панибратство. Стоит чуть ослабить поводья, и ситуация станет неуправляемой. Россия столько раз это проходила: в семнадцатом году, в середине восьмидесятых и начале девяностых прошлого века. Карл стремительно взлетел по ступенькам и едва не сбил меня с ног.
– Это он, наш Потоцкий, – с трудом сдерживая сбившееся дыхание, сообщил кузен.
– Понятно, – процедил я сквозь зубы, – Хорошо, пойдём знакомиться. Врага полезно знать в лицо. Один пожаловал или с Сердецким?
С последним мы хоть и служили в одном капральстве, но никогда не виделись.
– Сердецкого нет, умчался к себе в имение. А у Потоцкого дела в городе, вот и колобродит. Девок каких-то на улице похватал, танцы устраивает.
– Танцы – это хорошо. Правда, из меня танцор никудышный, – сказал я чистую правду.
Для дискотеки мои дёрганья может, и сойдут, но вот ни польке, ни мазурке меня сроду не учили.
– Плюнь, Дитрих. Все такие пьяные, что им будет не до того, как ты пляшешь.
