– Кто это? – спросил префект куратора. – Ты его знаешь? Лицо знакомое…
– Всеслав. Новгородец. Изрядный смутьян и бестолковая личность. Поступал в академию и провалился на экзамене, – добавил куратор.
– Так бездарен?
– Не знаю. Он мне не понравился. Если мне человек не нравится, я ни за что не приму его в академию.
«Пепел глупости падает с неба. И вскоре от нас останется только пустота, – подумал префект. – Спустя сотни лет люди будут глядеть на эту пустоту и дивиться. Но вряд ли им захочется заполнить пустоту гипсом и узнать, какова была её форма».
Гай Аврелий хотел подозвать к себе Всеслава, но почему-то не подозвал… И сам не знал – почему.
Всеслав натянул капюшон на самые глаза и, уткнув взгляд в землю, зашагал по улице, обсаженной лиственницами. Часто сеял нудный осенний дождь. Скорей бы уж зима, да непременно с морозцем, со снегом. Тогда можно будет подрядиться строить ледяные дворцы на Марсовом поле – в позапрошлом году Всеслав строил прозрачный, будто из стекла, Колизей.
Что он там орал в академии? Он и сам не понимал, почему пришёл в такой восторг – будто обезумел. На мгновение ему показалось, что холст в самом деле горит, статуи падают и горячий чёрный пепел не даёт дышать. Слав, ты идиот! Сущий идиот! И кольцо зачем-то отдал художнику… А из репортёров никто к тебе так и не подошёл, не задал ни единого вопроса. Были две или три фотовспышки. Но кто поручится, что фотографии попадут в вечерние выпуски?.. Никто.
И значит, Всеслав как будто и не дарил перстня.
Аллея была усыпана обломками веточек, опавшей хвоей и мелкими шишками. Всеславу показалось, что средь мусора мелькнуло ржавое змеиное тело. Мелькнуло, нырнуло в водосток и пропало. Верно, в самом деле померещилось. Лиственницы растут быстро, но взрослеют медленно. Как и сам Всеслав. В двадцать три он чувствовал себя ребёнком.
Юноша поёжился: влага пропитала толстую ткань куртки на спине. Хорошо бы прислониться сейчас к жаркой печке да выпить чего-нибудь покрепче. И Всеслав завернул в ближайшую таверну. «Северная дриада» – значилось на бронзовой вывеске.
Здесь подавали горячее испанское вино с пряностями и сахаром. Вот только денег у Всеслава не было. Утром он решил заложить перстень, а потом неожиданно для себя, следуя внезапному порыву, надел драгоценный перстень на палец художнику. Всеслав сунул руку в карман, извлёк несколько медяков. Да, на такие денежки не погуляешь. Разве что заказать чашу вина. Он повесил куртку на вешалку, сделанную из лосиного рога, откинул назад упавшие на лоб пряди волос, мельком оглядел себя в зеркале и шагнул в зал.
Посетителей для этого часа было изрядно – хорошо в таверне сидеть в такую погоду. Тут и печка жарко истоплена, и борщ истинно огненный, и местный бард, подыгрывая на кифаре, поёт жалостливую песнь о полёгших на Калке ребятушках. Время от времени посетители подносят ему чашу мёда на серебряной тарелке, так что к вечеру он совсем захмелеет. После Калки все как пришибленные ходили, в глаза друг другу боялись смотреть. Впрочем, сам Всеслав этого не видел: он не здесь был – там.
А знает он точно, что там было?
Теперь многие твердят, что поражение было неизбежно: не регулярные дружины пошли на варваров, а случайный люд. Ни Киев, ни Москва, ни Великий Новгород в это дело лезть не хотели. Кликнули добровольцев, пообещали с три короба. Все орали, что винтовки против луков со стрелами враз дело сладят. Новинками военными снабдили – подарили шесть бронемашин, что в Северной Пальмире собрали, – ныне после снятия всех запретов в оружейном деле каждый день новинки. Кто-то наверху решил: добровольцы монголов разобьют, а мы уж потом получим своё, поделим как надо. Дележное дело сладкое, властям привычное. Клялись, мерзавцы, самим Перуном, что победа лёгкая, добыча огромная. А варвары, хитрецы, как встретили добровольцев, так наутёк и пустились. Наши – догонять. И как раз угодили в засаду – степняки в оврагах залегли и новичков дожидались. Только добровольцы подошли, монголы по ним из винтовок и из гранатомётов как жахнули! Бронемашины загорелись, и ребята в них спеклись, как в консервных банках. Паника началась. А уж коли паника, то все бегут, выпучив зенки. Эх, князья наши всегда уверены в победах! В три дня мечами всех порубаем!.. Вот и дорубались…
Вообще год был страшный. Весной – это поражение. А летом – засуха. Горели леса повсюду, дым заслонял небеса, птицы падали на землю замертво. А для суеверных был особый знак – комета в небе.
Всеслав уже хотел занять ближайший столик, когда увидел у окна старого знакомца, ланисту гладиаторов Диогена. Тот сделал заказ и теперь, нацепив на нос очки, готовился к чтению вестника – встряхивал пухлую стопку страниц, будто лишние буквы отсеивал. В очках и с вестником в руках Диоген совершенно не походил на ланисту – уж скорее на учителя риторской школы: высокий лоб плавно переходил в лысое темя с лёгким курчавым пухом на макушке, на висках и сзади тёмные волосы вились до плеч, а глаза были выпуклые, очень внимательные, с лукавой искоркой в глубине – глаза настоящего философа. На шуйце ланисты недоставало четырех пальцев…
– Будь здрав, Диоген!
– Привет, Слав! – отозвался тот, не поднимая головы и ещё сильнее встряхивая страницы. – Давненько тебя не видел. Присаживайся.
– Что пишут?
– Ничего хорошего. Два дня назад сообщали о беспорядках в Валенсии. А теперь смута в Лютеции и Лугдуне.
Принесли кувшин сыченого мёда. Выпили по одной.
Печь, истопленная с утра, дышала ровным ласковым жаром.
– Медок неплох, но с моим в сравнение никакое не идёт, – сообщил ланиста.
– Летом опять бортничал?
– А чего ещё делать? Этим летом боев в амфитеатре не было. Ягодки да грибочки сбирал, отдыхал душой от мерзостей цивилизации. Ну и опять же мёд. Тут со мной случай был презабавный. – В глазах Диогена мелькнул хитрый огонёк. Означало это – сейчас ланиста какую-нибудь занятную историйку расскажет. А придумал он её только что, или вправду такое приключилось – неведомо. – Нашёл я огромное древо и в нем дупло. Выкурил пчёл, давай мёд изымать. И тут трухлявая древесина подо мною и подломилась. Упал я в дупло. А оно глубокое, соты подавил, мёд потёк, я в том меду, как в болоте, тонуть стал. Аж по грудь погрузился. Дёргаюсь, а вылезти не могу. Звать на помощь стал – да кто ж придёт? Так три дня и три ночи в меду простоял. Мёдом питался и уж, прости за подробность, в мёд и испражняться приходилось. Такова наша жизнь никудышная – в мёд душистый ср…, и всякий раз по необходимости. И вот стою я в этом меду – рот, борода, лицо, руки, все липкой коркой покрытое. А тут медведь явился, решил тоже медком полакомиться. И стал лезть в дупло задними ногами вперёд. Я не будь дурак, ухватился за его шкуру, завопил дурным голосом, мишка меня из этого меду и вытащил.
