Чуху это нисколько не удовлетворило. Он сам о столыпинской России мог преподать целый курс.
«Но немцам-то, — по-бычьи упирался он, — зачем это? Почему они разрешили Власову взять имперский флаг?»
«Они же, — твердил Чуха, — не собираются возрождать великую Россию. В их планах превратить нашу страну в колонию».
В ответ власовец понес что-то об искоренении большевизма и о желании жить в великой Германии.
«Ну, большевизм — это понятно, — встрял в разговор Череп. — Им мы по самое горло…»
Я непроизвольно усмехнулся. Ведь Череп родился на закате советской власти и вряд ли помнит что-либо конкретное о большевизме.
«Но Родина?…» — продолжил Череп.
«Родина у человека там, — перебил его власовец, — где ему хорошо!»
«Да под этим триколором, — вдруг послышалось из глубины казармы, — Российская империя не одерживала ни одной победы. Вот и весь секрет приязни германцев именно к этому флагу: не является он в глазах европейцев символом российского могущества».
«А для колонии как раз!» — донеслось после паузы из-за казарменных коек.
«Ну ты, знаешь! — вскинулся власовец, собравшийся пожить в великом Рейхе. — Прикуси язык. А то вместе с головой лишишься».
«Дурак! — было ему ответом. — Эти-то слова германцам будут, как бальзам на душу. Они еще и доппайком за них наградят».
«Вот увидите! — нарочито громко сказал первый. — Наш флаг будет развеваться над Кремлем!»
Тут пришла очередь раскрыть рты нам — четверым «путешественникам во времени».
Спустя несколько дней нашу четверку развели по разным ротам. Я попал в диверсионную группу и больше своих пацанов не видел… ни разу в жизни…
Не знаю, не могу сказать, что скучал по ним. Как-то не прикипели мы друг к другу. Ну разошлись наши пути — ну и ладно. Главным для меня было мое собственное будущее. Попасть назад в свои двухтысячные я уже не надеялся и как жить дальше в этом времени тоже не понимал. Поэтому просто ждал, куда вывезет кривая.
Хотя, пожалуй, признаюсь, наше коллективное предательство отравило наши отношения. В последние дни я вообще старался избегать общения со своей четверкой.
Когда меня забрасывали в тыл Красной армии, я не строил никаких планов. Не собирался ни переходить к нашим, ни выполнять немецкое задание.
Арестовали меня сразу же. Группу положили на месте. А мне повезло. Может, потому и повезло, что не стал суетиться, убегать, отстреливаться, а просто упал, врос в землю и лежал, ожидая, пока меня найдут.
На допросе ничего не стал скрывать, ни юлить, ни выкручиваться. Честно рассказал и о двадцать первом веке, и о купании в озере, и об окопной жизни, и о разведке, и о пленении, и о дружном «Хайль», и о базе власовцев, и даже о том, как принял портрет Гитлера за портрет нашего нового президента.
Естественно, моим словам о двадцать первом веке никто не поверил. Мне никто не стал задавать идиотские вопросы о годе окончания войны и о других «пророчествах», как это всегда показывают в фильмах. Даже если бы я крикнул о предстоящих сталинградском и курском сражениях, меня никто не стал бы слушать. Ведь это были нормальные люди, а не киношные герои.
А затем были лагеря.
Ничего не хочу о том периоде рассказывать. Я сам в свое время до одурения насмотрелся об этом фильмов, и после реальных лагерей мне эта тема до рвоты противна.
Могу лишь сказать, что довелось побывать в жутком сброде. Это в фильмах показывают исключительно интеллигентных заключенных, попавших туда в ходе сталинских репрессий. Может, где-то, в каких-то казармах, они и были, но мне довелось сидеть с теми, кто попал туда, как и я, по заслугам — бывшими полицаями, власовцами, бендеровцами, членами разных банд, уголовниками. Сегодня, когда я вижу, как проходит реабилитация репрессированных, как воздаются им почести, строятся памятники, вводятся в их честь памятные даты, мне вспоминается наш огромный барак этих уродов. Они ведь тоже входили в число тех миллионов гулаговцев и тоже теперь претендуют на категорию «жертв сталинских репрессий», тоже добиваются льгот, ходят на митинги, клянут кровавые Советы, пишут книги, их приглашают на школьные уроки…
В начале пятидесятых меня освободили. То ли амнистия была, то ли еще что-то, мне все было по фигу. Знаю лишь то, что, рассматривая мое дело, учли, что мои показания о немецкой базе подготовки диверсантов оказались очень ценными.
Ну а дальше была обычная незаметная жизнь обычного бывшего зэка. Работал на самых разных неприглядных работах. Жил, где попало. О создании семьи совершенно не думал. Иногда вспоминал фронтовую медсестру. Я ведь не знал, как сложилась ее судьба. По фильму она погибла на глазах моего героя. Но в реальности мы ведь тогда не вернулись из разведки. Может быть, она действительно погибла. Практически не вспоминал свою четверку. Даже не знаю, где они теперь. Да и не хочу знать.
Что со мной случилось? Почему пропал интерес к жизни?
Иногда бывает, что я задумываюсь над этим. И в голову приходит момент, когда мы подъезжали с немцем к власовскому штабу и нам увиделся триколор.
Ведь до этого жизнь в окопах начинала кардинально менять меня.
Действительно, что мы представляли собой в этих окопах?
Пацаны, попавшие из двадцать первого века в сороковые годы. У нас же совсем иначе были устроены мозги. Можете ли себе представить, что в первые дни меня занимали вопросы, почему тех солдат, которые бегут с фронта, называют дезертирами и расстреливают? Мне, воспитанному на ценностях конца двадцатого века, в голову сразу приходили мысли о правах человека, о том, что нельзя насильно заставлять кого-либо идти на фронт. Почему человека лишают права самостоятельно принимать решения, почему его насильно сажают в солдатские эшелоны и везут на смерть? Фактически государство таким образом само убивает своих граждан. Это же какое-то изуверское государство. Вот такой понос был в моей голове. Но он был совершенно не случайным.
Вспомните сегодняшнюю пропаганду контрактной армии, которая втюхивает обществу мысль, что война — это дело только для тех, для кого она является обычной профессией, вроде как бы профессии бармена или педикюрщика. А остальным — право выбора: захотелось экстрима — пожалуйста, можешь повоевать в свое удовольствие, а надоело — собирай манатки, вали с фронта домой и спокойно занимайся стрижкой клумб или разведением кур. И никто не имеет права тебя останавливать, и уж тем более расстреливать за это.
Постарайтесь представить себе после этого, что приключилось бы, если бы в сороковые годы армия была бы набрана из пацанов конца двадцатого и начала двадцать первого века. Такая армия оказалась бы абсолютно недееспособной. Это же вам не в телебаре, накачавшись пивом, орать «Россия вперед!»
Несколько дней на фронте реально прочистили в этом отношении мои мозги. Я постепенно впитывал в себя дух и образ мышления окружавших меня бойцов. И даже начал перенимать от них абсолютно новые для себя ценности. Не сразу, конечно, но я вдруг стал ощущать себя частичкой общества. Не в смысле сегодняшнего понимания этого, то есть — не частичкой, как соломинкой в стогу сена, которую можно из этого стога убрать, после чего она все равно соломинкой останется. Но как клеткой в живом организме, которую оттуда уже не удалить. Но это, конечно, дебри, которые сложно объяснить. Проще говоря, я воевал, ходил в атаки, подставлял себя под пули уже не потому, что заставляли, а потому, что так, в общем, надо было.
Однако, погодите. Не подумайте, что я сам не знал страха. Еще как знал! И не только я. Смерти боялись все. Но…
Пожалуй, расскажу о нашем молоденьком лейтенанте, который погиб, едва попав на фронт, так что мы даже толком узнать его не успели.
Погиб он при штурме одной деревушки. Это был обычный фронтовой эпизод. Перед нашей ротой была поставлена задача овладеть населенным пунктом. Но атака захлебнулась, едва начавшись.
Кстати, вы можете спросить, почему нас, разведчиков, тоже заставляли ходить в атаки. Но в реальной войне случались всякие отступления от правил. Не от хорошей жизни, конечно. Те же заградотряды нередко подключали к боевым операциям, и потом, когда от этих отрядов ничего не оставалось, возникала проблема с защитой наших тылов. Разумеется, это было неправильно, и верховному командованию даже пришлось выпустить приказ, запрещавший использовать заградотряды не по назначению.
И вот лежим мы перед этой деревушкой под пулеметным огнем и боимся поднять головы. Лейтенантик был рядом со мной, и я видел, как он переживал за сложившуюся ситуацию. Это ведь его взвод лег без движения на землю. Он нес личную ответственность за срыв атаки. Надо сказать, что при первом броске он засветил себя, и немцы теперь целенаправленно обстреливали то место, где он находился.
Не знаю, может быть, от страха, а может, от соседства с лейтенантом, из-за которого пули просто вспахивали вокруг нас землю, но я ни за что бы не решился подняться в атаку. И, думаю, остальные бойцы тоже. Но деревню надо было брать. Отлично представляю себе состояние нашего командира, который теперь лежал и наверняка вспоминал, как накануне комроты ставил перед ним боевую задачу.
