Итак, решение Совета было выполнено. Правда, у всех участников этого дела, не говоря уже о безутешном товарище Зундуловиче, проплакавшем почти всю ночь подряд, на душе остались самые неприятные воспоминания. Мрачный гений товарища Латунина вызывал подсознательный страх. Каменный диктатор, воплощенный в сером мраморе, казалось, прищуривался в предрассветной мгле, стремясь запомнить в лицо всех нарушителей его покоя. Поэтому солдаты предпочли помалкивать о своем участии в этом событии и на следующий день, отоспавшись, вместе с остальными сослуживцами, прослушали правительственное сообщение о перенесении праха Латунина, как нечто, им совершенно доселе неизвестное.
Молчал и Коля Рипкин. Но через несколько дней он отозвал в укромный угол своего приятеля Васю и, убедившись в том, что вокруг никого нет, достал из свертка нечто желтое и страшноватое.
– Чего это? – ахнул Вася. – Челюсть? Откуда?
– Его это челюсть, – кривовато усмехнувшись, сообщил Рипкин, – Латунина!
– Брось! – Вася побледнел.
– Ты чего это? – удивился Рипкин. – Вот еще, челюсти испугался! Помнишь, пока вы этого падлюку Зундуловича откачивали, у гроба никого не оставалось. Ну, я и позаимствовал. Ему-то она уже ни к чему. Как говорится, мертвые не кусаются!
– А з-зачем? – дрожа, спросил приятель, не отрывая глаз от зловещей кости.
– А так. Чтоб знал, отец всех народов! Сувенир на память о знакомстве. Пепельницу из него сделаю, а надоест – загоню антикварам. Как думаешь, сотен пять за нее отвалят?
– От-т-твалят, – согласился Вася и тут же потребовал: – Уб-бери, б-бога ради, убери ее!
– Чудак! – пожал плечами Коля и спрятал челюсть великого вождя.
Нечего и говорить о том, что перепуганный Вася молчал как рыба. Больше никому Рипкин своего трофея не показывал, и о его, прямо скажем, нехорошем поступке, так никто в роте и не узнал. А вскоре Коля отбыл домой в десятидневный отпуск, взяв добычу с собой. Ни он, ни Вася, ни кто-либо другой, и знать не могли о тех непредсказуемых последствиях, которые вызовет этот проступок.
Рипкину не пришлось долго добираться домой. Он жил в Столице, в самом центре, в знаменитом Доме на Набережной, где много лет подряд селились сильные мира сего. Теперь времена переменились, нынешнее начальство избрало другие места обитания, а в огромном здании поселились большей частью новые люди. Только несколько уцелевших монстров еще доживали свой век в этих величественных стенах. К их числу принадлежал и престарелый товарищ Зундулович, которого Коля, естественно, не мог не знать, что и позволило сержанту опознать старого латунинца в ночной тьме на Площади.
Семья Рипкиных оказалась в этом доме тоже не случайно. Лет за сорок до нынешних событий дед Коли Илларион Рипкин, тогда еще сравнительно молодой доктор биологических наук и автор всемирно известного сорта пшеницы «Латунинская ветвистая», отличился вместе с всенародно знаменитым академиком Косенко в период травли смертных врагов материалистической биологии – проклятых вейсманистов-морганистов. Илларион Рипкин, разоблачив дюжину злокозненных генетиков в институте, где сам работал, быстро стал его директором, а через пару лет выбился в академики, благо вакансий в Академии после благотворной деятельности Косенко и его подручных оказалось предостаточно. Среди прочего, Илларион Рипкин сумел переехать в Дом на Набережной, что неизбежно приобщило его к элите общества. Правда, вскоре для косенковцев настали крутые времена. Рипкину-деду пришлось покаяться, оставить директорский пост и уйти в глухую оборону. Кое-что удалось все же сохранить. Рипкин остался академиком, удержал руководство над крупной лабораторией – и сохранил квартиру в престижном доме. Остались и кое-какие связи, позволившие направить Рипкина-внука служить в роту особого назначения в самой Столице, а не куда-нибудь на стреляющий юг или безжизненный север. Впрочем, жилось Иллариону Рипкину невесело, из его лаборатории косяками уходили молодые сотрудники, не желавшие иметь дело с матерым косенковцем, коллеги же относились к нему подозрительно, а некоторые даже считали его шарлатаном. Нечего и говорить о том, что старый академик сохранил самую теплую любовь к товарищу Латунину, с которым ему несколько раз приходилось пить чаек в компании с незабвенным академиком Косенко.
Коля Рипкин, вернувшись домой и надев штатское, загулял. В угаре он начисто забыл о своем трофее, который в первый же день сунул в ящик стола. Отпуск прошел быстро. Только в последний вечер Коля, немного очухавшись, вспомнил о челюсти великого вождя. Ругнув себя за то, что лишил себя удовольствия похвастать приобретением перед приятелями и подругами, он решил, что это даже к лучшему. Его знакомые не отличались умением молчать, дойди же новость такого рода до власть предержащих, то Коле, без сомнения, не избежать неприятностей. Рассудив здраво, Рипкин решил оставить добычу у себя, украсив ею бар, но для этого челюсть следовало как следует обработать. Вспомнив, что его дед какой ни есть, а все-таки биолог, Коля вытащил желтую кость из ящика и направился в комнату академика.
Рипкин-старший сидел за столом и штудировал толстый том сочинений своего учителя Косенко. В последнее время он часто занимался этим, черпая в глубинах мудрости народного академика уверенность, столь необходимую старику в такое смутное время.
– Привет! – обратился к академику внук. – Все морганистов крушишь?
– Привет, Коленька, хе-хе, привет, внучек! – ответствовал Илларион Рипкин, имевший несколько странную манеру разговора. – Чего их, хе-хе, крушить, когда жизнь сама, хе-хе, со своей, так сказать, наглядностью, доказала. Много эти мушки, хе-хе, дрозофильские урожая нам прибавили? Все, хе-хе, пшеничку за морями закупаем, вавиловцы!
– Дед, – перебил Коля, опасаясь, что старик опять нырнет в омут давних дискуссий. – Обработай мне эту штуку. В кислоте провари или еще как. Хочу ее лаком вскрыть.
Академик взял в руки челюсть и углубился в осмотр.
– Мужская, хе-хе, – молвил он, наконец. – Пожилой был, покойничек, все зубами маялся, хе-хе. Где взял останки эти, Коленька?
Коля вначале хотел скрыть от деда мрачную историю с перенесением праха, опасаясь, что академик, болевший душой за память товарища Латунина, озлится, откажется помочь, а то и поднимет скандал. Но соблазн был слишком велик, и сержант подробно, в самых сочных красках, изложил события той жутковатой ночи.
Академик слушал молча, только его маленькие глаза чем дальше, тем больше начинали светиться мрачноватым огоньком. Затем, не говоря ни слова, достал какую-то старую книгу и принялся ее листать. Коля отметил, что в книге было полно фотографий товарища Латунина – во френче и фельдмаршальском мундире, одного и в компании, веселого и строгого. Найдя снимок, где Латунин улыбался, демонстрируя придворному фотографу набор своих резцов, академик взял челюсть и стал внимательно сравнивать.
– Хе-хе, – молвил он. – Конечно, сразу не скажешь, но похоже, хе-хе, очень похоже. Так что, внучек, потрошим, стало быть, мощи отца народов? На сувенирчики разбираем? Вот она, молодежь-то, рокеры, хе-хе, металлисты! Скоро нас, стариков, на живодерню, хе-хе, свезете, а из шкур, хе-хе, чучела делать станете, комсомольцы-добровольцы!
Внук молчал – старый косенковец был в чем-то прав, и Коля начал раскаиваться, что пришел сюда со своей просьбой.
– Ладно, – внезапно заявил дед, – обработаю реликвию, хе-хе, чего уж делать! Нам время, хе-хе, тлеть, а вам, стрикулистам, цвести! Сделаю в лучшем виде, хе-хе. Только чур, хе-хе, на базар не нести, пусть дома остается, хе-хе, на память.
Коля поспешил согласиться. Академик осторожно положил челюсть на стол, а сержанту настала пора отбывать в часть.
Поздно вечером, когда дома все заснули, Илларион Рипкин запер дверь своей комнаты, водрузил на стол мощный микроскоп, вооружился скальпелем, пинцетом, еще какими-то научными инструментами, и занялся челюстью. Но он и не собирался, как обещал внуку, вываривать ее. Вместо этого академик стал самым тщательным образом соскабливать засохшие остатки кожи и клетчатки и внимательно разглядывать их в микроскоп. Осмотр долго не давал видимого результата. Академик кряхтел, кашлял, но продолжал работу. Наконец он радостно хихикнул, несколько раз взглянул в окуляр и пробормотал:
– Она, хе-хе, она! Целенькая клеточка, хе-хе, как есть целенькая! Неужели удастся? Вот уж тогда, хе-хе, посмотрим, как вы запоете, морганисты-вейсманисты! Устроим вам, хе-хе, перестроечку! Ну, а если нет… Ради великой идеи… Хе-хе, не впервой!
Старый косенковец долго работал с челюстью вождя. Ему удалось найти еще две, как он выражался, «целенькие». Обрадованный удачей, старик поместил находку в пробирку, заполнил ее одному ему известным раствором и запер все это в сейф.
– Завтра же, хе-хе, в лабораторию, – бормотал он. – Пусть хоть один процент из ста, но ежели, хе-хе, повезет… Ежели повезет, то это вам не собачки павловские и не мушки, хе-хе, менделистские! Забегаете, хе-хе, вавиловцы!
