— Горящие стрелы! — У меня перехватило дыхание. — Те, что идут наперерез, зажигают стрелы!
Одна с шипением упала в море. Еще одна вонзилась в переднюю палубу «Дельфина», ее загасили водой. Молодой мужчина с длинными черными волосами поднимал на борт ребенка из ближайшей рыбацкой лодки.
Другие лодки затонули или вышли в море, ловя расправленным парусом береговой ветер.
Я слышала, что кричат друг другу моряки, видела, как кормчий «Семи сестер» машет рукой, подавая команду.
Кормчему «Дельфина» огненная стрела ударила в грудь, прошла насквозь, подожгла бороду. Он упал с разорванной грудной клеткой, с горящим лицом. Черноволосый, оставив ребенка под поручнем у гребцов, метнулся к кормилу. «Семь сестер» проскользнул дальше, между «Дельфином» и ближайшим противником.
Белый парус с красной фигуркой дельфина раскрылся, его тут же наполнил береговой ветер. Через миг развернулся парус «Семи сестер» — семь черных на белом звезд. Позади лежал пылающий город. Впереди ждало лишь открытое море.
Я вдруг услышала странный звук — и поняла, что это мой собственный всхлип.
Пифия приподняла меня бережно, как мать.
— Довольно, детка, довольно. Для первого раза хватит, даже с избытком.
Она уложила меня на тюфяк и укрыла своим плащом.
— Спи, детка. Отдыхай.
Я спала и в ту ночь не видела никаких снов. Я знала, что останусь здесь.
Жизнь в святилище не была такой уж уединенной. Каждые два-три дня кто-то приходил — по большей части крестьяне с их насущными нуждами. Нам приносили прошлогодние яблоки, мешки с зерном и оливки в собственном масле. Раньше я мало задумывалась, куда деваются приношения. Отдаешь их богам, а потом? Неужели растворяются в воздухе?
Приношения шли нам в пищу, вместе с козьим молоком и пахучим сыром, который делала Долкида. Пять наших коз паслись ниже по склону, за ними присматривал мальчишка, приходивший из селения под горой. Он был вдвое старше меня и считал недостойным со мной разговаривать.
Иногда появлялись и знатные гости — в колесницах, запряженных великолепными конями, с блистающими на солнце бронзовыми пиками. Они привозили соленую рыбу в больших широкогорлых кувшинах и амфоры с красным вином, а однажды в то лето нам дали десять мер тонкого льна, черного как ночь. Я осторожно касалась его пальцами и раздумывала, не тот ли это лен, что я собирала с матерью и женщинами Вилусы.
— Эй ты, не трожь! — окрикнул кто-то из слуг, увидев, как я прикасаюсь к подарку его господина.
Пифия усмехнулась:
— Оставь, это всего лишь Линнея, тонкая ткань ей в новинку.
Прозвище, данное мне пифией, прижилось: Линнея — «льняная», девочка с льняной реки. Чайкой, на языке моей матери, меня здесь не звали.
В то первое лето мать часто поднималась к нам на гору; потом начались дожди, лен отнимал больше сил, и она стала приходить реже. За Ареном, который подрос и начал бегать, нужен был глаз да глаз — чтоб не забрался в реку, где мог утонуть.
Когда пришло время дождей, за пифией прислали царскую колесницу — отвезти ее на Фесмофории, недельные торжества в честь великой Владычицы, праздник Возвращения. Она отправилась одна, без меня: я, по ее словам, еще не научилась держать себя так, чтобы меня не зазорно было показывать публике. Я не обиделась: я понимала, что слишком неловка для того, чтобы прислуживать во время действа.
Меня взяли с собой на следующий год. Мне только что исполнилось восемь, я выросла из старой одежды, и мне готовили новую — черную, без каймы, просто подшитую снизу. Пифия ворчала, пока Долкида заканчивала работу, и было ясно, что меня возьмут на мистерии.
Хитон оказался длинным, почти до пола.
— Подвяжи шнуром, — велела пифия, — иначе она не сможет ходить.
Долкида извлекла откуда-то тонкий черный шнур и опоясала меня, подобрав лишнюю длину в напуск и уложив его красивыми складками.
— Вот и славно, на вырост, — промолвила она. — Ей еще расти и расти.
— Вряд ли, — ответила пифия. — Она останется невысокой, ниже меня.
Пифия не казалась мне рослой, но она была выше моей матери, я так и сказала.
— Да, — кивнула пифия, — в ней течет кровь народа, что жил здесь прежде, пока не пришли мои предки с их конями и бронзой. Кровь людей невысоких и черноволосых, как те, что живут на островах. Народ моря, не знавший колесниц.
Она приподняла мои волосы, густые и тяжелые.
— Когда придет твой черед, сможешь обойтись без парика. Я-то носила его всегда — смолоду была рыжей. Но в парике тяжело и колко, а у тебя волосы черные как вороново крыло и густые. Тебе парик не понадобится.
— Мой черед для чего?.. — с запинкой произнесла я.
Она обратила на меня голубые глаза. Не знаю, почему в первую встречу они показались мне черными.
— Когда будешь пифией после меня.
— Я? Пифией?
Она легко коснулась рукой моей щеки, навила на палец тонкую прядь черных волос.
— Мы ведь не вечны, дитя. Святилища появились еще до начала времен, и в каждом из них, просторном или тесном, была своя пифия — орудие и голос Владычицы Мертвых. Владычица всегда живет в пифии, хотя та может состариться и умереть. Пифия — Ее вместилище, Ее уста и руки. Как иначе говорить Ей с живущими, как нести свою волю в наш мир? И когда не станет меня, пифией будешь ты.
— А Долкида?
Она пожала плечами:
— Долкида не способна видеть. Владычица дала тебе знак, отметила, чтобы ты попала в Ее святилище, потому что предназначена к служению, а не к вечному рабству.
— Я теперь не рабыня?
— Не больше, чем все мы — Ее рабы.
— Но…
— Даже цари склоняются перед Смертью, — сказала пифия. — Даже они, с их богатыми колесницами и блестящим оружием, сходят в подземный мир, дабы предстать перед троном, где восседает Она рядом с супругом, Владыкой Теней. И юные воины, что хвастают ныне псами и луками, тоже когда-то сойдут в Царство Мертвых, и лишь Ей вольно будет решать, достойны ли они пощады. И коль Она станет молить о милости, Владыка склонит слух к просьбам, как тогда, с кифаредом. Помнишь?
Я кивнула: мне была памятна история Орфея, что сошел в мир теней молить Владычицу о возлюбленной.
— Она тебя выбрала, — повторила пифия. — Назначила быть Ее голосом и Ее рукой. Ты примешь посвящение на Фесмофориях, как положено. С тех пор тебе нельзя будет жить как все, как живые. Нельзя совершать и видеть кровопролитие, нельзя рассекать ножом плоть и носить одежды цветов солнца. Ты принадлежишь Владычице и подземному миру.
— Но Долкида убивает голубей, — сказала я. — И недавно зарезала козу.
— Долкида не пифия и никогда ею не будет. Запреты касаются только тебя, не ее. Ты будешь следовать им с восьми лет, как и я.
Не задумываясь я спросила то, что пришло в голову:
— Мне нельзя иметь мужа и детей?
Лицо пифии посуровело.
— Ты принадлежишь Владычице, и никакой мужчина не может считать тебя своей. Когда жрица, вместилище Владычицы, принадлежит мужчине — это тягчайшее святотатство. Царям случалось нарушать запрет, но проклятие, павшее на их дома, приносит плоды и сейчас.
Долкида в страхе взглянула на пифию, удивившись такой откровенности, однако я не понимала, о чем речь. Я не знала о святотатствах, в которых был бы виновен царь Нестор: пилосский дворец жил в благополучии.
Пифия продолжала:
— Запрета брать себе мужчину нет — сама Владычица тоже не весь год пребывает в девстве, — но тебе не позволено быть женой и иметь другой дом, кроме святилища.
— А дети? — спросила я. Для меня одно не исключало другого: у рабынь, что выращивали лен, дети рождались, хотя о мужьях не было и речи.
— Твои дочери будут принадлежать святилищу. Или, если рука Владычицы их не коснется, они могут выйти замуж. Но сыновьям не позволено пребывать под Ее кровом после третьего года жизни.
— И что тогда?
— Тогда их забирают отцы. — Она резко отвернулась. — Иди, Линнея. У меня много дел.
В ту ночь мне приснился светловолосый мальчик у груди пифии, похожий на моего брата. Потом его увозила колесница, которой правил высокий мужчина с волосами цвета бронзы, и мальчик, перегибаясь через край, плакал и тянул руки к пифии. Я умолчала о том сне, хотя обычно рассказывала ей все видения.
Вскоре я сама стояла рядом с ней в колеснице и поддерживала пифию на изгибах дороги, опираясь о жилистую ногу возничего. Я никогда еще не ездила на колесницах, и мир с такой высоты выглядел непривычным.
Позднее я повидала много больших городов, и Пилос не идет с ними ни в какое сравнение, однако когда я увидела его после часа езды в колеснице, он показался мне огромным. Там, где льняная река впадает в море, вокруг естественной гавани теснились дома в несколько этажей, с сужающимися черно-красными колоннами — такие дома издавна строили на островах. На самом берегу стоял дворец, здание с одной-единственной стеной, скорее, символической: она не давала домашнему скоту забредать в главный двор. Из храмов же выделялся красотой один, открытый, с широким светлым бассейном — храм Владычицы Моря. Там мы и остановились.
