«Ага! Или пулемет Льюиса[3] с полным диском…»
Последний час офицера колотил нескончаемый озноб, что вроде бы само по себе ничего не значило в нетопленой комнате с высаженным настежь окном, но Павел Владимирович разбирался в ранениях и отлично понимал, что это дает о себе знать потеря крови. Одному Господу известно, когда он впадет в оцепенение и…
За дверью отчетливо скрипнула половица, и Ланской выстрелил навскидку. Минус один. Еще раз.
Все. Настала очередь обоймы с последним патроном.
Что ни говори, а непроглядная чернота пистолетного ствола завораживает, тянет не хуже колодца или пропасти… Где-то там сидит маленький свинцовый дьявол с тупой латунной головкой, способный одним махом разрушить весь тот необъятный мир, что складывался целых сорок лет… И для того, чтобы выпустить его на свободу, не нужны никакие магические ритуалы. Достаточно лишь легкого движения пальца…
Павел Владимирович упер еще теплый от последнего выстрела обрез ствола в мягкую ямку на виске.
«Вот и все. Нужно было в «нагане» один патрон оставить – получилось бы чисто и аккуратно, а то таким калибром весь череп разнесет… Интересно, есть все-таки Тот Свет или это тысячелетние выдумки? Сейчас проверим…»
Нужно было помолиться напоследок, но слова молитвы, затверженные наизусть еще в далеком детстве, как-то выветрились из головы, и вместо суховатых «Спаси, сохрани и помилуй…» возник образ Наташеньки. Не той встревоженной, слегка осунувшейся и как-то разом постаревшей женщины, какой он застал ее в тот последний раз, а веселой и смешливой юной прелестницы, раз и навсегда пленившей сердце офицера…
«Прощай, Наташенька…»
Ланской нажал на спуск, но вместо грохота, предваряющего адскую бездну, не веря собственным ушам, услышал четкий металлический щелчок бойка по капсюлю.
Осечка?! Как некстати…
Еще один щелчок. Проклятая Америка…
Словно в страшном сне, Павел Владимирович видел разлетающиеся под ударами прикладов двери, слышал торжествующий рев валящей внутрь толпы…
– В машину! – коротко бросил затянутый в хрустящую кожу невысокий чернявый человечек в пенсне, вдосталь насмотревшись на избитого, окровавленного человека в распахнутой солдатской шинели, которого приволокли к его ногам. – И чтобы пальцем больше не трогать! Он нам живым нужен… Распорядитесь насчет врача.
Семен Лазаревич Пасечник торжествовал. Приказ выполнен, вражеский эмиссар взят живым. Не совсем здоровым, но это уже издержки. Десяток убитых красноармейцев и почти столько же раненых? Ерунда. Главное, что такая «птичка» в руки попала. Теперь срочно доложить и…
Одиночный выстрел раскатился по анфиладе пустых залов майским громом.
«Не может быть…»
Но солдаты, только что волочащие к выходу едва перебирающего ногами пленника, уже, недоуменно озираясь, опускали на замусоренный паркет неподвижное тело с безвольно запрокинутой головой.
– Кто стрелял?!!
Не жалея своих драгоценных галифе, товарищ Пасечник рухнул на колени рядом с лежащим навзничь офицером, но так и не решился прикоснуться к нему, поддавшись какому-то детскому страху, неожиданному для человека, отправившего на тот свет, лично и косвенно, десятки себе подобных.
Да и не нужно было иметь медицинского образования, чтобы уяснить, что человек, чуть раздвинувший в язвительной улыбке стремительно бледнеющие губы, мертв. Мертв явно и безоговорочно. Пуля угодила точно в висок, и теперь из крошечной ранки к затылку по тронутым сединой волосам тянулся застывающий на глазах черный ручеек.
– Ушел, зараза!
Не в себе от пережитого разочарования, Семен Лазаревич вскочил на ноги и принялся остервенело пинать щегольскими лаковыми сапогами обмякшее тело с безжизненно мотающейся по полу головой, не обращая внимания на обступивших его красноармейцев, кое-кто из которых суеверно крестился, бормоча про себя молитвы.
Спешно предпринятое расследование показало, что виновником гибели важного пленника оказался только что призванный в Рабоче-Крестьянскую Красную армию из глухой северной деревушки Трофим Петров, неграмотный девятнадцатилетний парень из бедноты. В качестве оружия досталась ему старенькая, давным-давно списанная «трехлинейка», изготовленная на Императорских Тульских заводах еще до Русско-японской войны и прошедшая почти всю империалистическую. Изношенный механизм мог сработать от малейшего толчка… И хотя бедняга клялся-божился, что даже не прикасался к спусковому крючку, его обвинили в преступно-халатном обращении с оружием и отправили из относительно спокойной Москвы на фронт. Пасечник требовал непременно поставить парня к стенке, но, на счастье проштрафившегося, Красная армия остро нуждалась в штыках…
Кровожадный чекист еще не раз успел отличиться и в Гражданскую, и при подавлении Кронштадского и Антоновского мятежей, и в коллективизацию, остепенился, украсил грудь несколькими орденами, выбился было в большое начальство в тридцать седьмом, но быстро слетел с Олимпа как ближайший соратник предателя и шпиона Генриха Ягоды[4]. Всего через год С. Л. Пасечник получил вполне заслуженную пулю в затылок вместе с десятками подельников и ни в чем не повинных людей в одном из подвалов НКВД, а в 1955-м был посмертно реабилитирован наряду с сотнями палачей и сотнями тысяч их жертв…
Лакей Митрич выжил, даже, за ненадобностью, не был арестован, правдами и неправдами добился выдачи тела покойного ротмистра, тайком похоронил его на одном из городских кладбищ и несколько лет бережно ухаживал за могилой, пока сам скоропостижно не скончался в мае 1927 года. Безымянная и беспризорная могила постепенно оплывала, сравнивалась с землей, пока в 1959-м не исчезла окончательно после ликвидации кладбища, попадающего в черту очередной новостройки.
Княгиня М. овдовела, много лет провела в эмиграции, скитаясь по всей Европе, пока не осела в Париже, где благополучно пережила оккупацию, оказывая посильную помощь французскому Сопротивлению. После войны она хлопотала о возвращении на Родину, но, как и большинство «белоэмигрантов», не слишком преуспела в этом. Несколько раз и не очень удачно она была замужем и тихо угасла на руках у единственной дочери летом 1972 года. Даже после смерти, лежа в гробу, она сжимала в высохших, похожих на птичьи лапки руках поблекшую от времени фотографию бравого офицера и симпатичной барышни на толстом, разлохматившемся по краям картоне.
Больше всех повезло Трофиму Силантьевичу Петрову.
Едва попав на фронт, он получил шальную пулю в колено, из-за чего его правая нога так навсегда и осталась негнущейся, а после госпиталя вернулся в родное село, где закончил курсы ликбеза, перебрался в губернию, сделал головокружительную для выходца из деревни карьеру, поднявшись от простого счетовода до председателя Райпотребсоюза, дважды был под следствием (по мелочевке), но так ни разу и не сел, счастливо избежал жуткой мясорубки тридцатых, еще более кровавой Отечественной и дотянул аж до восьмидесятых, причем всего какой-то пары лет ему не хватило до Перестройки. Нельзя сказать, что жизнь его выдалась скучной или пресной, но все происшедшее за долгие годы отступало перед тем случаем из декабря восемнадцатого года.
Рассказ о своем нечаянном выстреле Трофим Силантьевич пронес через всю жизнь, причем тот постоянно обрастал подробностями, домыслами и отступлениями, незаметно превратившись из реальной были в некое подобие фантастической саги. По закону жанра, в ней уже к «стрелку» то обращались неземные голоса, непререкаемо велящие убить офицера, то сам убитый гипнотизировал убийцу страшной силой горящего взгляда…
В тихом московском дворике, где старик доживал последние годы, за свое красочное повествование он получил заслуженное прозвище Снайпер, но не обижался, раз за разом заводя свое нескончаемое:
– Как сейчас помню, было это в девятьсот восемнадцатом годе, в декабре месяце, аккурат под самое Рождество. Поехали мы, стало быть, брать одного контрика недобитого…
Последним услышал старинную байку из уст разменявшего девятый десяток старца его восьмилетний правнук Сашка. Правда, слушал вполуха – его в этот момент больше стариковской воркотни занимала другая проблема: как незаметно и без роковых последствий для своей «пятой точки» стырить одну из дедовых медалей, чтобы выгодно обменять ее во дворе на гэдээровскую жвачку. Медалей у патриарха семьи Петровых было много, но сплошь юбилейных – «Двадцать лет РККА», «Тридцать лет Победы» и тому подобных, но берег их старец как зеницу ока, надевая три раза в году – на День Победы, Седьмое ноября и, почему-то, на Новый год.
И только несмышленышу Снайпер неожиданно для себя признался, что как раз и не стрелял он в того пресловутого офицера, даже винтовки не трогал, поскольку от холода спрятал озябшие ладони в рукава шинели, держа оружие под мышкой, а пальнула она сама собой, словно по волшебству.
