и автомобилей, но появился он на свет в тот век, когда пароходы были всего лишь игрушками в прудах. Порождённый скромным князьком, в доме — даже не замке — в глухом германо-словаческом пограничье, глубоко в лесу, воспитанный во младенчестве и раннем детстве не няньками, гувернантками и фрейлинами, но, по древнему обычаю, кормилицей, в её же хижине. Какие сказки он слушал до совершеннолетия, день за днём и ночь за ночью? У него уже начала пробиваться борода, когда судьба, в виде круга придворных, обеспокоенных растущим безумием тогдашнего императора, выдернула его из охотничьего домика и глухомани, и отправила в кадетский корпус — их идея, их единственная идея о том, что пригодится Наследнику в грядущих трудностях.
Неудивительно, что всевозможные религиозные оригиналы, если не сказать откровенные шарлатаны, могли всё больше и больше втираться в доверие, поскольку слух монарха ограничивался пределами его же древнего уха; да могло быть и просто так, что он, единственно по своей собственной прихоти и капризу, решил поучаствовать в нынешнем кратком паломничестве за Прахом Святого Доминика. Можно было бы разузнать.
Можно было бы…
Доктор, к тому времени уже покинувший пивную и разгуливающий в глубоких раздумьях, не считая шагов, подняв глаза, когда колокола прозвонили полдень, обнаружил, что оказался на ещё одном действе, продолжавшемся уже много веков: раздаче Нищенского Подаяния. Только арка в массивной каменной кладке отмечала расположение Городских Ворот. Вплоть до первых лет нынешнего Царствования, Имперская Столица оставалась городом, окружённым стеной, его ворота на закате буквально замыкались, ключи церемониально вручались Императору, на недолгое хранение до рассвета. С тех пор город разросся во все стороны, а стены, в основном, были разобраны. Но Городские Ворота остались — или, во всяком случае, одна из арок Главных Ворот ещё осталась. И на этом месте, где когда-то собирались хромые, увечные, слепые, нищие и прокажённые, чтобы просить милостыню, на этом самом месте, навсегда увековеченном в живущих легендах и фольклоре, в каждый полдень до сих пор раздавались пожертвования по древнему обычаю — хлебом и молоком.
Очередь получателей двигалась медленно. Несомненно, среди них больше не было никаких прокажённых. Улучшились даже стандарты оборванности. Старухи, которых тут было немного больше, чем стариков, протискивались вперёд, чтобы принять кружку молока и кусок хлеба от «одного монаха, одной монахини и одного рыцаря», по традиции исполняющих эту обязанность. «Рыцарь» обычно был самым младшим членом Королевского Двора — Эстерхази не узнал его. Доктор придвинулся ближе. Два полицейских на посту равнодушно глянули на него, зевнули. Эстерхази рассматривал получателей, одного за другим. Зачем? Вздор! Какое это имело значение? Ах-ха, татарин — немного их видно в наши дни… Следующий до сих пор в обрывках старомодного наряда матроса-баржевика… этот — гот… Следующий…
Вот. Да. В бесформенном одеянии, в накрученных на волочащиеся ноги тряпках, в порванном в двух местах картузе, с хлебом в одной руке и молоком в другой, старческой шаркающей поступью уныло направляющийся в сторонку — посидеть, поесть и попить: если он не был Самим Королём-Императором, то уж больше не был никто. Лишь внезапно блеснувшее воспоминание о роковом опознании Людовика и Марии Антуанетты простодушным священником в Варенне [8] — некая тусклая вспышка осторожности остерегла Эстерхази от поклона, от коленопреклонения. Но он был достаточно выше сгорбленной, съёжившейся фигуры, чтобы просто наклониться и доктор совершил это простое телесное движение, как знак почтения; он склонил голову и тихо произнёс: — Сир.
Слезящиеся и затуманенные старческие глаза посмотрели на него. Старческая голова дважды кивнула. Старческие руки, уже начавшие макать хлеб в молоко, замерли. Старик медленно перекрестился. Хлеб снова стал двигаться к кружке; и снова он замер.
— Давным-давно — начал он высоким, немного дрожащим голосом: — делегация еврейских деятелей прибыла увидеться со мной, поблагодарить меня или что-то вроде того. И я — да простит меня Бог, тогда я был молод — среди них был раввин и я пошутил с ним, я сказал: «И ваш Мессия здесь?» — прости меня Боже, прости меня Боже… И он посмотрел на меня, тот старик, посмотрел, словно на Фараона и ответил на это: «Не ищи его здесь. Ищи его среди хворых попрошаек у Городских Ворот». — Снова хлеб устремился к молоку, на этот раз попал туда, вынырнул, истекая каплями и с проворной поспешностью старик вылолвил этот кусок и запихал его в рот, прежде чем тот, пропитанный молоком, смог бы упасть.
Эстерхази ничего не ответил. Старик громко чавкал, хлюпал и глотал. У него не заняло много времени, чтобы управиться с этим делом и передохнуть. Затем он сказал: — Бог даровал этому изнурённому старому телу такую долгую жизнь, чтобы у этой Империи и множества её народов могло быть ещё несколько лет мира, вот как. Что говорили в старой Франции? Там говорили: «После нас хоть потоп…» И Потоп смыл его Дом. Но, теперь, после меня, после меня… что? Скажи мне, учёный человек, как называлась древняя империя, которую в былые времена затопило морем?
— Сир: Атлантида.
— Да, так. После меня эта Империя потонет, словно Атлантида и дети этих детей — он указал на нескольких мальчиков и девочек, играющих поблизости: — тщетно будут искать её на картах. — Он надолго умолк. Затем, тенью шёпота: — Sed Dea spes mea [9].
Когда Эстерхази поднял голову, место рядом с ним опустело.
Там и сям, вперёд и назад, по древним кварталам Города, Эстерхази искал своего Государя: что же искал Государь, он не понимал.
Голос рядом произнёс: — Берегись! — Он поднял глаза, вздрогнул, остановился. Большой опасности тут не было; на самом деле, это предостережение могло менее предотвратить его столкновение с лошадью и катафалком, чем просьба снять шляпу. Что он теперь и сделал. Была всего одна лошадь; никаких карет с плакальщиками, отмеченных скорбным трепетом угольно-чёрных страусовых плюмажей. По сторонам и сзади этой современной версии погребальной колесницы брело полдюжины фигур в балахонах и капюшонах Покаянного Братства [10], которому когда-то предписывалось погребать жертв чумы и до сих пор предписывалось хоронить нищих. Если среди множества народов Триединой Монархии и существовало равенство, то только в рядах Покаянного Братства. Там можно было найти как гербованного рыцаря, так и осуждённого за кошелёк-или-жизнь. Доктор не понял, кто окликнул его, пока катафалк скрипел и дребезжал по брусчатке и трамвайным рельсам: «Ты тоже, ты тоже», как и не понял, кто откликнулся на это: «Помолись за него и помолись за нас...» Он не узнал ни одного из лиц под капюшонами у тех, кто
