При виде этого зрелища у меня как-то противно зачесалась собственная спина, и я бочком-бочком двинулся к вороному, отнюдь не собираясь вмешиваться в воспитательный процесс. Словом, как ни удивительно, но первым признал своего «старого знакомого» не я, а Тимоха.
— Коню хлебца, а мне б винца, — окликнул он, усиленно кривя губы в слабом подобии усмешки. — Однова недопили, так ныне б в самый раз.
— Счас я кваску изопью и тебе винца поднесу, — угрожающе прорычал мокрый от пота Герасим и вышел.
Но и тогда, честно говоря, я еще не опознал связанного, тем более что Серьга был без серьги — мочка левого уха уныло свисала книзу, разорванная чуть ли не пополам и вся в запекшейся крови. Не иначе как при поимке серьгу попросту вырвали с мясом. Потому я и не понял его намека — просто мне стало его жалко.
Когда на собственной шкуре испытаешь все прелести пенитенциарной системы русского Средневековья, то начинаешь относиться несколько иначе к тем, кого беспощадно карали тамошние судебные органы. Именно потому я подал связанному воды, помог напиться, а потом, ближе к вечеру, еще раз заглянул в холодную подклеть, ставшую для него импровизированным острогом. К тому времени я уже выяснил, что парень наказан не за воровство, грабеж или убийство, а за очередной побег — воля ему не светила, так что он, как в песне, решил добиться ее собственной рукой, точнее, ногами.
Тимоха лежал на охапке соломы и поминутно облизывал губы — то ли ему специально не принесли воды, то ли попросту забыли это сделать, а обратиться с просьбой к тюремщикам-сторожам парню, как я понял, не позволяла гордость, вот он и мучился.
Вообще-то вмешиваться в чужие дела нехорошо. Хлопец поначалу был в половниках[20], затем решил жениться и занял деньги, став закупом. Невеста через два месяца утонула. Серьга простодушно отдал все три с половиной рубля дворскому, но без свидетелей, что позволило тому нахально отказаться — не вернул тот денег, и точка. Возмущенный такой явной несправедливостью Тимоха набил морду лукавому мужику и ударился в бега. В наказание он стал обельным холопом[21]. Потом последовал еще один побег, за ним третий, четвертый… Этот был шестым по счету.
Согласен, что не мне вносить поправки в современные понятия о правосудии и прочем, но я и сам люблю свободу, так что парень чем-то мне сразу понравился. Возможно, своей непримиримостью и каким-то лихим азартом. К тому же кого-то он мне напоминал, поэтому после минутного колебания я, успокаивая себя мыслью, что, в конце концов, лишь проявляю милосердие, извлек свою неизменную флягу, предусмотрительно прихваченную с собой, и без лишних слов протянул Тимохе. Тот, не чинясь, мигом осушил ее до дна, после чего вежливо поблагодарил. Но на мой вопрос «Кто таков будешь?» он как-то странно отреагировал. С удивлением посмотрев на меня, он осторожно осведомился:
— Ай, не признал?
— Голос знакомый, — простодушно ответил я. — Может, и встречались как-то, да в памяти не отложилось. К тому ж ты вон какой чумазый — разве тут признаешь.
По-прежнему удивленно глядя на меня, он осведомился:
— Тогда почто медку поднес?
— Жалко стало, — пожал я плечами.
— Вона как… — протянул он задумчиво. — А я прощения хотел попросить, — тяжело дыша, заметил он, кривя губы в тщетной попытке улыбнуться.
Было видно, что парню хоть и полегчало, но в остальном все равно худо. Да и холодно было в этой сараюшке. Я вроде бы тепло одет, но при виде тощих лохмотьев Тимохи и ветхой дерюги, которой он укрывался, меня охватил озноб. Пришлось вернуться к сторожам и сделать замечание, что из-за их недогляда холоп может замерзнуть, и тогда уже им самим придется отведать плетей за убыток, причиненный Борису Федоровичу. Замечание подействовало — через несколько минут сторожа отыскали одежонку.
— И за что прощения? — позволил я себе вопрос, когда парень с наслаждением укрылся драным и пыльным овчинным тулупом.
— Да за тогдашнее, чтоб ты не серчал, — туманно пояснил он. — Истинный крест, фрязин, не хотел я оного, потому и кафтанец вернул.
Лишь тогда я и пригляделся к нему повнимательнее. Ба-а-а, да это же… Я остановился, припоминая его имя. Кажется, Тимоха. В памяти тут же всплыли уважительные слова Апостола. Разумеется, доверять мнению Андрюхи о человеке нельзя — он практически во всех видел только хорошее, но имелось и вещественное доказательство — возвращенный Серьгой кафтанец, то бишь камуфляжная куртка.
— Вон как… — озадаченно протянул я.
Это коренным образом меняло все дело. Надо было попытаться что-то предпринять, но что? Оптимальный вариант — взять и выкупить — отпадал сразу. Денег я не имел и в ближайшем будущем иметь не буду, а выкупать в долг — навряд ли Годунов пойдет на такое. Организовать побег? Я еще не выжил из ума.
— А бежал зачем? Чем тебя Дон-то манит? — осведомился я.
— А там живут — за обе щеки жуют. Чужого никто не желает, хошь и свово никто ничего не имеет. Власти да страсти никакой — оттого всем счастье и на душе покой.
— Такое лишь в сказках бывает, — вздохнул я. — Нет таких земель на белом свете.
— Ан есть, фрязин, — не уступил он. — Живут там, коль уж по правде тебе надобно, и впрямь ни бедно ни богато, зато у каждого хата, в каждой хате баба брюхата, а подле нее играют ребята. С плетью рядом никто не стоит, над душой не гундит, и работает кажный сам на себя, а потому не зазря…
— Ладно, погляжу, что можно для тебя сделать, — ответил я ему перед уходом, так толком и не решив, чем ему можно помочь.
Получалась, чуть ли не «Капитанская дочка». Только я-то не Емельян Пугачев, чтоб в благодарность за заячий тулупчик в виде камуфляжной куртки, к тому же моей собственной, так уж надсаживаться в поисках спасительного выхода для этого парня.
Да и он не Петруша Гринев. Из парня в будущем может получиться невесть что. Например, знаменитый разбойник, который, озлившись на жизнь, станет без разбора грабить и убивать. Вот и получится, что я сотворю добро шиворот-навыворот.
А на следующий день Годунов пригласил меня поохотиться. Честно говоря, особого желания я не испытывал, но отказываться было нельзя, и потому я согласился. Удобные моменты, чтоб заговорить с ним о дальнейшей судьбе Серьги были, но я не знал, с чего начать, опасаясь, что, если поведаю про эпизод с ограблением, Тимохе придется еще хуже и Годунов окончательно поставит на нем крест.
Блуждали мы по лесам целый день, и к вечеру у меня было лишь одно желание — завалиться спать, тем более что охота оказалась не такой уж удачной, как ее описывают в исторических романах. Три зайца да лисица — вот и все трофеи, причем ни одного из них я не мог записать на свой «боевой счет». Самое интересное, что Борис тоже не был большим ее поклонником и затеял ее исключительно для меня, чтоб князь фрязин окончательно не притомился от безделья.
