все стороны — глаза налились кровью. Дмитрий Густавович чувствовал, что впадает в самое натуральное бешенство — идет война, одни героями сражались и гибли на кораблях, а другие только жрут в три горла и гадят в четыре задницы, потому что более ничего на щедрое казенное жалование делать не могут. И тут же память услужливо показала ему страшные картины умирающих матросов и офицеров, и вот тут «крышу» окончательно снесло…
— Николай Романович, меня совершенно не интересуют ваши проблемы, такие как недостаток материалов, отсутствие опытных мастеровых на заводе, один большой док, голод в Поволжье, нехватка витаминов и прибитые к полу игрушки, которыми так любят забавляться дети! И не ссылайтесь мне на вице-адмирала Бирилева, который где-то в Мукдене, а я тут, напротив вас сижу! И пока я не передал командование эскадрой, то продолжаю командовать! Прах подери, и только смерть меня остановит! Но и она не сможет — мы все прошли Цусиму, если вы этого не понимаете⁈
— Вы не имеете права со мной говорить в таком тоне, ваше превосходительство, — взвизгнул Греве — кому понравится, когда рано утром в дом вламывается контр-адмирал Фелькерзам, разъяренный и багровый, пыхтящий раскаленным самоваром. Да еще с лицом, которое обожжено и изранено, с окровавленными как у вурдалака губами и выбитыми зубами.
— Имею! Если бы вы сознательно не затянули ремонт «Богатыря», то не погиб бы позавчера «Донской» и «Сисой» — десятки погибших моряков на вашей совести, господин контр-адмирал. Мы прорвались с боем, понесли страшные потери — и что увидели во Владивостоке? Да бардак, по большому счету! Несчастный крейсер не могут отремонтировать вот уже год, а кто в этом виноват, мне и так ясно!
Фелькерзам неожиданно успокоился, достал из кармана браунинг, дослал патрон в ствол — Греве смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых плескался жуткий ужас. И совершенно спокойно произнес, растягивая слова и пристально смотря на Греве:
— Завтра с утра я поведу к Цугарам все корабли, способные держать ход — на повреждения смотреть не стану, как и на смертельную усталость матросов. Я знаю — они пойдут за мной в бой! Все кто проявит трусость и захочет списаться на берег — будут немедленно списаны. Мне нужны уголь и снаряды — время идет на часы, а вы благоденствуете у себя в спальне.
Дмитрий Густавович усмехнулся и принялся расстегивать китель, сбросил его с плеч. Затем последовала рубашка — проделав этот «стриптиз», он остался до пояса обнаженным — кровавые пятна расползлись на грязных бинтах. На животе расплылась чудовищная синева, ставшая багровой, она захлестнула уже ребра. От тела шли миазмы, которые учуял Греве — он невольно сморщился, переводя взгляд с Фелькерзама на браунинг.
— Я умираю, у меня страшная опухоль в желудке — врачи «Осляби» уже раз посчитали, что я скончался, мне даже гроб изготовили — спросите у Бэра. Это было за два дня до боя, в котором я принял командование над эскадрой и прорвался. У меня три ранения, контузия на животе, шимозой обожгло лицо, выбиты зубы. Смотрите — чувствуете ведь вонь, что идет от умирающего тела? Вижу, что учуяли, раз носом крутите и лицо брезгливое. А потому, любезный Николай Романович, хочу вам задать прямой вопрос — вы честный русский моряк, или ленивый карьерист, а может быть, даже изменник, что потворствует японцам, всячески задерживая ремонт «Богатыря»⁈
— Можете стрелять, но я не изменник!
— Если к вечеру на кораблях, способных выйти утром в море на выручку транспортов Энквиста не будет угля и снарядов — все с вами окончательно станет на свои места, — совершенно спокойно произнес Фелькерзам, терять ему было нечего, а смерти он давно перестал бояться.
— И о том я скажу на совете, что будет через три часа. Думаю, командирам броненосцев и крейсеров будет интересно взглянуть вам в глаза. А если через три недели «Богатырь» не будет выведен из дока, то с вами все будет ясно. Я подыхаю, но успею вас пристрелить как изменника, потому что тогда буду точно уверен в вашем предательстве, о чем объявлю приказом по эскадре! Открыто назову вас, и других трусов, окопавшихся во Владивостоке изменниками России — пусть страна знает ваши имена. Сроку три недели — в дополнение к тому году, который вы тут бездельничали. «Донской» на вашей совести — эскадра этого никогда не простит!
Фелькерзам пошатнулся, изо рта потекла кровь. Отстранив руку бросившегося на помощь Греве, он надел рубашку, затем китель, засунул браунинг в карман, и, пошатнувшись, пошел к двери…
Бронепалубный крейсер 1 ранга «Богатырь» в доке. Владивосток, май 1905 года.
Бронепалубный крейсер 1 ранга «Богатырь» наскочивший на камни. май 1904 года
— Наговорил лишнего, и сам не пойму, когда стал безумцем. Но почему мне так захотелось его пристрелить⁈
Вопрос завис в тишине кабинета — Фелькерзам посмотрел на большой будильник. Оставался примерно час до совещания с командирами кораблей, и уже, несмотря на раннее утро, жизнь на эскадре бурлила.
— Донос последует обязательно, и снимут меня с должности в три счета — царю-батюшке безумцы в адмиралах не нужны, они опасны. А поводов для снятия достаточно наберется…
Дмитрий Густавович скрючился от спазма, схватившись двумя ладонями за живот. Теперь он прекрасно понимал, почему Небогатов прекратил преследование эскадры Того — Николай Иванович просто подошел к тому опасному рубежу, когда нет не только желания продолжать сражаться, но подступил страх, который ломает волю. Но с другой стороны закончились снаряды, и угля в ямах осталось очень мало — главные броневые пояса ощутимо выступили над ватерлинией.
Да и сами японцы покинули место сражения первыми, признавая победу русского флота, причем не только моральную. Ведь главные силы Того и Камимуры потеряли две трети ударных кораблей — броненосец и три броненосных крейсера. Теперь у них всего восемь единиц боевой линии, а была полная дюжина. Зато русские потеряли половину…
— Интересно получилось, Николай Иванович — у нас гибли старые корабли, а у японцев устаревшие, которые первыми вступили в строй после войны с китайцами. Но даже такие «лоханки» оказались на уровне наших новых образцов. Так что определенные выводы мы должны сделать сейчас, иначе потерпим поражение, там, где должны победить.
— Вы считаете, Дмитрий Густавович, что мы сможем одолеть противника? Вообще-то, мы прорвались с невероятным трудом.
