смоленские князья передали свой детинец под нужды церкви, съехав на отшиб, за Окольный город, и подавно.
Но и ныне достигнутый мной уровень личной власти был далеко не пределен, было ещё куда расти. Для полного торжества мне не хватало времени. Только оно сможет надёжно сцементировать воздвигаемую властную архитектуру. В сознании людей ещё не укоренились все эти многочисленные новшества, перманентно привносимые в их жизнь. Стоит умереть мне, и вся эта конструкция с треском обрушится, не намного пережив своего создателя! Только время способно придавать прочность, а значит, и долговечность новым социальным структурам и явлениям. Новая миросистема, пускай и потенциально мощная, при появлении на свет всегда априори слабее старого миропорядка, уже устоявшегося, закалившегося за долгие века своего существования. Это как в природе, новорождённый львёнок с лёгкостью может быть затоптан копытами или заколот рогами травоядных, даже старым, дряхлым козлом, который, к слову говоря, взрослому хищнику был бы на один зуб. У меня аналогичный случай. Хоть изменения и нарастают лавинообразно, всё более подгребая под себя прежде заведённые порядки, но точка бифуркации ещё не пройдена.
Вообще же с олигархической демократией я был намерен продолжать бороться всеми доступными средствами! Поскольку совершенно точно знал, что такая аморфная форма правления просто не способна выжить в условиях средневековья и уж тем более сгенерировать жизнеспособное государство. Поэтому-то я и прилагал все силы к построению абсолютистского государства, которому, как на многочисленных примерах показала всемирная история, было бы по силам не только успешно противостоять натиску половины Евразии, но и эффективно развиваться и самосовершенствоваться.
Нить моих размышлений, хорошо помогающих мне коротать время в пути, бесцеремонно оборвал окрик ротного.
– Государь, не пущают нас попы, велят завтрева посветлу приходить!
Я мельком глянул в сторону неприступной плинфяной надвратной башни, украшенной иконостасом, обвёл взглядом крепкую дубовую стену, окружающую собор, а потом посмотрел на развёрнутую в боевой порядок и прикрывшуюся щитами пехотную роту.
– Крикни им, что если ворота не отопрут сейчас же, то мы их возьмём приступом, а всех изменников, спрятавшихся в соборе, развешаем вдоль стен! – громко, чтобы слышали за стеной, приказал я ротному.
Крайние меры не понадобились, соборные служки, как и следовало ожидать, включили заднюю, отворив ворота.
И вот я, под мерцающим светом свечей, вышагиваю по обширной крестовой палате, позвякивая доспехом. Епископ всё-таки изволил (кто бы сомневался!) меня принять в своей богато обставленной келье.
Алексий, облачённый в шелковую мантию, нервно сжимая в руке посох и отчаянно стараясь придать себе величественный вид, восседал в резном кресле, что характерно, прямо под иконостасом. Ну-ну! Раскланиваться с вами, дорогой товарищ, я пока не собираюсь. Надо вначале все точки над «i» расставить, а там посмотрим!
Развязной походкой войдя в келью, я демонстративно не стал кланяться и креститься на иконы, висящие над епископом, устремив на Алексия свой колючий взгляд.
– Как я рад тебя видеть, Владимир Изяславич! Подойди ко мне, я тебя благословлю! – Епископ, не обратив внимания на мою показную грубость, всё же берёт себя в руки, придав физиономии пусть и натужный, но приветливый, максимально добродушный вид. Но любезничать с ним я не собирался!
– Не стоит себя утруждать, отче! Проживу как-нибудь и без твоего благословления! Я, знаешь ли, не шибко богобоязненный. Тем более, если мы с тобой не договоримся кое о чём, то смоленский епископ скоропостижно скончается этой же ночью, прямо у меня на глазах. Вот беда, вот печаль будет! – Я зловеще ухмыльнулся, держа на всякий случай руки с зажатыми в них заряженными пистолями в карманах. Попы – те ещё затейники, любят они разные тайники и прочие сюрпризы устраивать. Так даёт о себе знать их духовная родина – Византия. Поэтому-то я и двери в келью за собой не закрывал, оставив у входа отделение бойцов.
Алексий побледнел.
– Как это понимать?! О чём нам надо сговориться?!
– Завтра, точнее, уже сегодня днём, в честь моего восшествия на престол ты прямо на Вечевой площади откажешься от взимания церковной десятины.
– Но…
– Молчать! Не перебивай меня, если тебе дорог твой язык! – прошипел я ему в лицо, вложив в сказанные слова всю свою злость.
Очень уж мне не хотелось и дальше, за здорово живёшь, продолжать финансировать церковь, отдавая им десятую часть доходов со своих земель. Тем паче, я был намерен их в самое ближайшее время существенно расширить за счёт своих буйных родственничков. А во-вторых, эта пиар-акция сразу прибавит мне популярности у простых горожан, нещадно обираемых церковью.
Судя по невербальному ряду, Алексия хорошо пронимало. Он был полностью обескуражен и, похоже, всерьёз воспринимал мои угрозы.
– Если хочешь жить, то впредь ты будешь мне послушен, как пёс цепной! И чтобы я никогда более не слышал от смоленской епископии никаких возражений или, не дай-то бог, каких-то противодействий на проводимую мной внутреннюю и внешнюю политику.
Я вкладывал в произносимую речь всю свою силу, давил, стараясь, чтобы мой голос звучал зловеще и убедительно. Судя по реакции епископа, это у меня хорошо получалось. Хотя я мог бы особо сильно и не стараться. Пятнадцатилетний подросток, многократно учёней любого учёного, обладающий невероятной харизмой и убойными ораторскими способностями, и так, сам по себе, у всех, кто с ним контактировал, оставлял неизгладимое, ошеломляющее впечатление. Ну, на том и стоим!
Потихоньку я стал раскрываться, сбрасывая личину умного, но всё же ещё отрока, сразу после отъезда на киевщину Изяслава Мстиславича. А теперь, после известия о его смерти, я и вовсе перестал себя одёргивать, больше не стараясь соответствовать образу средневекового подростка из благородной княжеской семьи. Уверенность в собственных силах и чувство собственного интеллектуального превосходства так и сквозили от каждого моего слова и телодвижения. Окружающими, в массе своей, моя сверхъестественная учёность, исходящая от меня необычная энергетика, иногда странные слова и выражения, вводимые в лексический оборот новые понятия и словообразования и, наконец, просто выбивающееся из нормы экстравагантное поведение воспринимались как некая отметка свыше, даруемая лишь по-настоящему богоизбранному правителю.
Серьёзно, таковы здесь были местные реалии и представления людей. Дар в чём-либо, власть над кем-либо, счастье и горе, богатство и нищета – всё это, по понятиям подавляющего большинства населения, ниспослано нам свыше. И это они понимают буквально; с абстрактным, образным мышлением в эти времена дела обстоят совсем плохо. А что такое наследственность и с чем её едят – им и вовсе невдомёк. Идея о том, что кроме физического фенотипа можно ещё унаследовать и какие-то умственные способности и предрасположенности не от высших сил, а напрямую от родителей, как и любая другая абстрактная идея,
