Но происшествие, случившееся на следующий день, заставило Аринку иначе взглянуть на слова Настены и крепко о них задуматься.
Про Млаву – единственную, кроме Мишкиных сестер, ратнинскую девицу, в крепости уже легенды ходили. Рассказывали про нее много, со вкусом и почти всегда, как это ни странно, правдиво: поводы для пересудов она доставляла чуть ли не ежедневно. Многие удивлялись, с чего это боярыня согласилась этакую неудельную дуреху принять в Академию и возилась с нею чуть ли не больше, чем с другими девками. Причиной же был двоюродный дед Млавы – Лука Говорун, питавший слабость к единственной внучке.
Вообще-то род у Луки был немалый, и многочисленными внуками он заслуженно гордился, а дочку давно погибшего племянника грозный десятник баловал с раннего детства. Мать же ее, известную всему Ратному Тоньку Лепеху, откровенно презирал за непроходимую глупость, руки, не той стороной приделанные, и скандальный нрав. Сама Тонька главу рода, а теперь еще и боярина, боялась до смерти и на глаза ему старалась не показываться, благо жили они отдельной семьей, с овдовевшей свекровью. Две вдовы ратников исправно получали свои доли добычи, да и Лука не забывал. В общем, не бедствовали. Но после отказа семьи сговоренного жениха от свадьбы, что Лука пережил как личное оскорбление, пристроить девку замуж среди своих оказалось весьма затруднительно. И когда по Ратному пронесся слух, что Анька Лисовиниха непонятно с чего вздумала собрать в строящуюся крепость еще и девок (мало ей там отроков, что ли? Ну так получит она себе головную боль – как-то расхлебывать потом станет), бабка Млавы Капитолина переговорила с Лукой, тот – с Корнеем. В результате избалованная не в меру любящей матерью девчонка оказалась среди учащихся Академии, совершенно не желая того. А Анна вместе с немалой головной болью получила твердое обещание Луки, что непутевая мамаша никогда и ни за что не приблизится к крепости.
Несколько недель Тонька крепилась: каждое воскресенье встречала свою доченьку у церкви, потом дома поспешно запихивала в нее разнообразную снедь, сокрушаясь о том, что деточка непомерно исхудала, и со слезами на глазах провожала обратно, всякий раз норовя сунуть с собой какое-нибудь лакомство посытнее, несмотря на строжайший запрет боярыни. По Ратному же стараниями самой Тоньки потихоньку поползли слухи, что злыдня Анька детей в крепости морит голодом и изнуряет непомерными тяготами.
В конце концов материнское сердце не выдержало: после очередной встречи в воскресенье Антонина решилась-таки нарушить строжайший запрет Луки и, воспользовавшись отсутствием его самого и свекрови, уехавшей за каким-то делом, приказала холопам запрячь смирную лошадку, взгромоздила немалую корзину с гостинцами на телегу (своими руками, никому не доверила!) и отправилась вызволять дитятко. Ну или, по крайней мере, накормить Млавушку, как она дома привыкла.
Не решившись в страду отрывать от хозяйства рабочие руки, баба не взяла возницу и сама правила телегой, а потому страхов в дороге натерпелась немерено: за каждым кустом ей мерещилась лесная нечисть да тати, а тут еще все испытания чуть не оказались напрасными: в крепость ее просто-напросто не пустили. И кто? Наглые мальчишки! К тому же пришлые, не ратнинские! Паром и не почесались за ней направить. Тонька попыталась было с того берега постращать их именем Луки, но стоявшие на страже около переправы оружные, в доспехах, отроки и в ус не дули, а на все ее негодующие крики лениво и непочтительно отвечали одно: «Не велено!»
Хорошо, на шум вышел один из наставников. Тонька с облегчением узнала по железному крюку, приспособленному вместо правой кисти, Прокопа, и воспрянула духом: хоть и дальний родич, а все ж таки свой. Прокоп, присмотревшись повнимательнее, тоже признал родственницу, но что-то не поспешил отроков ругать или наказывать. Хорошо хоть велел им паром за гостьей отправить, но сам даже не подождал, пока тот реку пересечет, – отдал какое-то распоряжение и ушел, не оглядываясь. А наглые мальчишки, само собой, все как есть и перепутали! Сказали, что будто бы Прокоп велел приезжую в крепость пока не пускать, а оставить дожидаться Аньку Лисовиниху прямо тут, на берегу, ровно холопке какой-то! Эту самую Аньку матушкой-боярыней величали, а ей, Антонине, мало что почтения никакого не оказывали, так еще и обмолвились, дескать, неча чужим по крепости шляться.
Тьфу, пропасть, это она-то, коренная ратнинская, чужая? Да это мальчишки тут чужие, а она самая что ни на есть своя! И дочка у нее в крепости ихней учится! Только чему тут научить могут, если в воротах такая бестолочь стоит?! Старших не почитают, зубы скалят, на заветную корзину нехорошо поглядывают.
Когда самый наглый, назвавшийся урядником, попытался приподнять холстину, которой была прикрыта снедь, Тонька не стала сдерживаться, заорала уже в полный голос, вырвала из рук у охальника свое добро и, не обращая внимания на мальчишек, решительно двинулась к воротам.
Парни попробовали было остановить рвущуюся в крепость незнакомую тетку, но в этот самый миг сквозь проем, оставленный для ворот, она разглядела свою доченьку, уныло шагавшую по двору в череде других девок, и материнское сердце так и зашлось от этого зрелища. Любимое дитятко со вчерашнего дня, кажется, исхудало еще сильнее, и еле-еле передвигало ноги – не иначе совсем без сил осталось.
– Млавушка-а-а!!!
От горестного вопля у дежурных заложило уши, а любящая мамаша, несмотря на строгий наказ наставника Прокопа, ломанулась в ворота. Двое отроков попытались заступить ей дорогу – безнадежная попытка! Во-первых, тетка Антонина в одиночку весила больше, чем оба отрока вместе взятые, да еще в доспехе, а во-вторых, она еще так махнула своей необъятной корзиной со снедью, что наверняка посшибала бы мальчишек с ног, если бы те не увернулись.
– Кнуты! – коротко скомандовал не растерявшийся урядник.
Двое отроков захлестнули руки вздорной бабы – по кнуту на каждую, отпрянули в стороны, растягивая ее и упираясь пятками в землю. Куда там! Антонина, похожая на внезапно оживший стог сена, обряженный в поневу, кажется, и не заметила их усилий, даже ручку корзины из правой руки не выпустила. Так бы и втащила, наверное, обоих на крепостной двор, но на помощь товарищам пришли еще двое «курсантов» Академии и только тогда, изрядно поднатужившись, остановили целеустремленное движение шестипудовой туши, удерживая ее на растяжках, как строптивого жеребца на торгу.
Картина воистину была достойна резца кого-нибудь из античных скульпторов, воплощавших в мраморе мифы о титанах: бабища, поперек себя шире, выставив вперед устрашающих размеров грудь, с распахнутыми в стороны руками, до звона натянула кожаные кнутовища, и казалось, вот-вот сорвет с места отроков. Возможно, даже и с кусками мостового настила, в который мальчишки изо всех сил упирались ногами.
