— На костер! На костер! Смерть лютеранам! — ревела толпа.
Многие ополченцы принялись стучать в барабаны, висевшие у них на шее, и дудеть в трубы, создавая ужасающую какофонию. Те, что спали, вскочили и тоже завопили.
— Стадо дикарей! — вскинулся Шевиньи. — Куда смотрит духовенство?
Мишель не ответил. Он похолодел от жуткого зрелища. Ополченцы толкали перед собой, всю в крови, спотыкающуюся и шатающуюся старуху. Лицо ее было избито до неузнаваемости, над ним топорщились клочья частично вырванных седых волос.
Мишелю стало плохо. Он резко оттолкнул Шевиньи, державшего его под локоть, и бросился к Антуану де Корде. Ноги у него дрожали, но негодование пересилило страх.
— Господин де Корде, вы не можете закрывать глаза на преступления! — закричал он хрипло, и его голос перекрыл шум на площади.
Кюрнье резко обернулся.
— В чем дело? — грубо спросил он.
— О, ничего, ничего, это мой друг, — поспешил ответить де Корде.
Он был смертельно бледен, словно в лихорадке. Схватив Мишеля за руку, он оттащил его в сторону.
— Как вы неосторожны! — зашипел он ему на ухо. — Поймите, вы рискуете жизнью.
Мишель указал на старуху, которую совсем заслонили серые плащи мучителей.
— Кто эта несчастная? Что вы хотите с ней сделать?
— Тише! — взмолился де Корде и опустил глаза. — Это мать одного из гугенотов. Ее ведут в лепрозорий, а там отрубят голову.
— И вы так просто об этом говорите?
Мишель почувствовал в горле горький привкус рвоты, и у него перехватало дыхание. С трудом справившись с собой, он сказал:
— Запретите это!
— Не могу. И потом, она и так почти мертва. Чем раньше ей отрубят голову, тем лучше для нее.
Мишель закрыл лицо руками.
— Боже мой! Боже мой! Что же это делается! Это и есть та религия Христа, которой вы служите?
— Замолчите! — с неожиданной силой приказал де Корде. — Вы не понимаете, что на одну несчастную жертву этих палачей приходятся двадцать мною спасенных! К несчастью, Пулен де ла Гард в море, но Марк Паламед прилагает все усилия, чтобы навести порядок в регионе. На завтра назначена ассамблея нотаблей. Приходите, и вы тоже посодействуете восстановлению спокойствия.
Звуки труб и барабанов удалялись. Обретя немного больше уверенности в себе, де Корде прибавил:
— Доктор де Нотрдам, вы не хуже меня знаете, как страдают католики в тех регионах, где хозяйничают лютеране и кальвинисты. Иногда бывает необходимо ради высокой цели использовать жестокие средства. Да, гибнут невинные, но это неизбежное следствие любой войны.
У Мишеля покраснели глаза.
— Война и есть наибольшее из зол. Неужели вы не понимаете?
— Нет, не понимаю, — резко ответил де Корде. — А теперь идите домой. Опасность миновала. И не думайте об этой старухе.
Мишель вдруг почувствовал себя старым, больным и совершенно обессиленным. Никогда еще ощущение болезни и старости не проявлялось с такой силой. Привыкнув к путешествиям вне времени, он решил, что его годы остановились, хотя и замечал, как седеют волосы и борода. Подагра и, прежде всего, неспособность вмешиваться в те обстоятельства, которые требовали действий, напомнили, что ему уже пятьдесят семь лет, а в эту эпоху редко кто доживал до шестидесяти. Видеть сквозь время вовсе не означало замедлить его бег. Он опустил голову и догнал Шевиньи.
Тот, видимо, почувствовал состояние Мишеля, потому что взял его под руку и улыбнулся. Вместе они пошли прочь с площади.
Не успели они свернуть в улицу, как тут же стали свидетелями очередной жестокости. Человек двадцать ополченцев, отделившись от группы Кюрнье, атаковали жилище второго консула, Луи Поля, заподозренного в принадлежности к гугенотам. Сановник с братом и их семьи вовремя укрылись в безопасное место. Разъяренные тем, что не нашли человеческих жертв, мятежники начали громить дом и находящийся внизу магазин. И не просто грабили, а уничтожали. Вся улица была засыпана зерном, а со второго этажа летели столы, стулья, даже детская люлька. Вокруг нетвердыми шагами, как сомнамбула, бродила полуголая девчушка, видимо служанка первого консула. По тому, как она прижимала руки к платью, выпачканному кровью на уровне лобка, можно было догадаться, какому насилию она подверглась.
Шевиньи закрыл глаза Мишеля ладонью.
— Учитель, подобные зрелища не для вас. Вы слишком велики, чтобы опускаться до такого ничтожества.
Мишель в гневе оторвал от лица пальцы юноши.
— Оставьте меня в покое и не пытайтесь обращаться со мной, как с ребенком! Разве вы не понимаете, что такие ужасы я вижу каждую ночь? Этот дар оставил мне Ульрих! Дар, больше похожий на проклятие!
Заметив, что Шевиньи унижен, он немного смягчил тон:
— Вы не знаете, кто такой Ульрих, и не можете всего понять. Это я так, болтаю. Я получил отравленный дар, но я его культивирую. Нельзя закрывать глаза на истину, как бы ужасна она ни была. И пожалуйста, предоставьте мне самому решать, закрывать их или нет.
Шевиньи отвел руку, и они зашагали к кварталу Ферейру, где пока еще не бесчинствовали мятежники. После заступничества барона де ла Гарда мельник больше не приставал к Мишелю, но продолжал косо на него смотреть. Гораздо большие неприятности поджидали Мишеля в собственном доме. Полное примирение с Жюмель было скреплено ожидавшимся рождением новой дочурки, которую в честь матери решили назвать Анной. И все-таки между супругами пролегла невидимая трещина. Он не заглядывал больше в бордель и вел себя как примерный муж, однако так и не понял до сих пор, почему тогда ушла Жюмель. Он списал все на изменчивую и чувственную женскую природу, о которой много писалось в литературе. Она была заботливой матерью, но, с точки зрения мужа, утратила былую естественность. Живя под одной крышей, они мало общались, и оба молча страдали.
Мишель открыл ключом висячий замок, но дверь оказалась запертой на задвижку. Он оценил такую осторожность и постучал. В смотровой щели появился испуганный глаз Кристины. Потом задвижку открыли, и они вошли.
— Что новенького, Кристина? — спросил Мишель намеренно небрежным тоном.
В эти тяжелые дни он как хозяин дома старался, как мог, успокаивать живущих в доме женщин.
— Ничего, сударь. У госпожи гости.
— Гости? — удивленно воскликнул Мишель. — Я же приказал никого не впускать!
— Но это ваши друзья.
Кристина, которая с годами превратилась в бледную, костлявую девицу, была явно смущена.
— Так, по крайней мере, мне сказала хозяйка.
— Сейчас посмотрим, — сказал Мишель. — Входите, Шевиньи.
От того, что он увидел в гостиной, у него перехватило дыхание. В кресле у окна восседала усталая, с большим животом, но по-прежнему прекрасная Жюмель. Вокруг нее на стульях и диванах сидели люди, имена которых он хорошо знал. Двое в черных бархатных костюмах, с серебряными цепочками на шее и поясе, были Амальрик де Мован-старший и Бартале-младший. В Салоне их считали бесспорными главами гугенотской партии, и их давно уже повсюду искали ополченцы. Месяц назад был убит старший брат Бартале, Антуан, и у реформатов Кро появился первый мученик.
Еще более компрометирующим оказался другой гость, одетый в элегантный парчовый камзол, порванный во многих местах и весь покрытый пылью. Это был второй консул Луи Поль собственной персоной: богатый негоциант, успешно занимавшийся делами, пока не разграбили его имущество.
— Мишель, я приняла наших друзей, не дожидаясь твоего прихода, потому что их жизни угрожает опасность, — объяснила Жюмель, словно стремясь предупредить возможные возражения мужа. — Они знают, что у тебя доброе сердце, и попросили у нас убежища. Я считаю, они поступили правильно.
Мишель ничего не ответил, потому что вид четвертого гостя его просто уничтожил. Перед ним сидела Бланш, девушка из борделя, его любимица в те времена, когда он еще наведывался к Когосским воротам. Он так смутился, что не знал, что сказать. Бланш тоже чувствовала себя неловко. На ней было очень скромное платье с высоким воротничком, волосы спрятаны под белый шелковый чепец. Но то, как она, по-кошачьи изящно, устроилась в кресле, выдавало естественную чувственность, которую не спрячешь.
Жюмель снова прервала молчание.
— Мишель, я полагаю, ты знаком с Бланш, — произнесла она с тонким лукавством. — Ей и всем девушкам пришлось бежать. Ополченцы восприняли их как приз за доблесть и измывались над ними, как хотели. Прекратить безобразие была бессильна даже хозяйка заведения, Катрин Галин, несмотря на то что она замужем за этой мерзкой рожей, Кюрнье. Бланш было некуда идти, и они пришла сюда.
Луи Поль, угрюмый, совершенно лысый человек, приподнял бровь:
— Присутствие здесь некоторых личностей не кажется мне моральным в такой трагический момент. Господь подвергается одному оскорблению за другим. Мне бы не хотелось, чтобы еще одна капля греха, нарушив небесное равновесие, обрушила на нас Его гнев.
