– Все понял, боярин. Пойду стрелять, неймется мне!
Грицай торопливо ушел, а Смалец, наклонившись к Юрию, негромко произнес, кивнув в сторону ушедшего казака.
– У Сирко джурой был, здесь его глаза и уши.
– Так оно и понятно, Гриша, что абы кого кошевой атаман сюда не пошлет. Потому и делюсь секретами, о которых рассказать можно. Они только в пользу войска пойдут.
– А есть такие, о которых знать пока нельзя?
– Есть, помнишь, я тебе про пули говорил? Пока не пришло их время, так мне атаман сказал.
– Жаль, – отозвался Смалец и присел рядом. – Работ здесь много, деревья еще рубить, не перерубить. Но земляную стену, которую ты эскарпом назвал, уже на две сажени провели. Вал отсыпать начали, тын ставить. Не знаю, когда и построим.
– Глаза бояться, а руки делают, – рассмеялся Юрий. – У меня ружей на переделку много, а людей отрывать от работ нельзя. Так что один как-нибудь справляться буду, война ведь в любой момент нагрянуть может, степняки народ беспокойный.
– Вот потому пусть на тебя Ванька поработает – строгать он умеет, вон ложек понаделал. Бабы с девками сами справятся, а парню ремеслу учиться нужно, у него в руках любое дело горит.
– Хорошо, помощник мне все же нужен, – отозвался Юрий, – хотя на казаков надежду питаю. Помогут, наши ружья им понравятся.
– Ладно, будем надеяться. Пошел деревья рубить, – Григорий поднялся с чурбака, а Юрий принялся строгать отложенное в сторону ружейное ложе. На запорожцев он рассчитывал, хотя сечевикам запрещалось заниматься хлебопашеством, но охота и рыбная ловля разрешалась. И ремесло было под запретом, кроме оружейных дел – те только поощрялись. Ведь казак для войны живет, оружием добычу себе захватывает.
Со стороны кряжа послышался заглушенный расстоянием одинокий ружейный выстрел…
Интерлюдия 2
Киев
28 ноября 1675 года
– Что у тебя там стряслось такого, что решил побеспокоить меня? Не видишь – недужен я…
Григорий Григорьевич откашлялся, отпил из кружки горького настоя, что оставил ему лекарь с наказом пить каждый раз по два глотка. Но вроде помогало – только отхаркиваться часто стал.
– Что ты, княже, как можно, разве я без понимания. Но ты сам велел тебе сразу сообщать о кознях кошевого атамана Войска Низового, буде они обнаружены будут.
Дьяк Малороссийского приказа Лаврентий Нащокин всплеснул руками, но было видно, что притворно участлив хитрец и пройдоха с крысиным носом. Ромодановский поморщился, однако внимательно посмотрел на доверенного человека всесильного боярина Артамона Матвеева, что в большой милости у самого Алексея Михайловича находился.
Еще бы – выдал свою воспитанницу Наталью Кирилловну Нарышкину замуж за овдовевшего царя, и сразу вверх пошел – до Боярской думы. Доверенным «ближником» и советником государя стал, его подручником. И уже думный боярин и глава двух важнейших приказов – Посольского и подчиненного ему Малороссийского.
С таким человеком ссориться не с руки – зело опасен, и очернить в глазах царя любого может. Так что дьяка лучше выслушать участливо и хворобе при этом не предаваться.
– И что стряслось то?
– Пока ничего, княже, только зело непонятно мне многое. О том и печаль моя. Но рассказ долгий у меня, князь-батюшка, а ты недужен зело. И потому может боярину мне отписать о делах тех и совета у него попросить, а тебя не беспокоить.
Угрозой для князя пахнуло явственной и очень серьезной, несмотря на лебезящий тон дьяка. Григорий Григорьевич мгновенно собрался, пропускать помимо себя любые известия он не собирался, даже находясь в горячке. Тем более те, что к боярину Матвееву шли.
– Ты дело говори, а о здравии моем не беспокойся. Царской службе то помехой не будет.
– В середине сентября атаман Сирко из Крыма воротился с освобожденным полоном и богатой добычей, – при последних словах глаза дьяка заблестели, словно замаслились. Еще бы не завидовать «крапивному семени» – это тебе не посулы в приказных избах принимать, волокитой непрестанной взятки вымогать у просителей.
– То ведомо мне, – отозвался князь, – как и то, что татарам большой ущерб нанес, и как через Перекоп пробился.
– А поход тот от Гезлева начался, куда сечевики на «чайках» своих приплыли, и побросали, чем растраты на постройку оных стругов казне причинили большие.
– То воля государя нашего дарить войску Низовому струги эти, на которых жалование на Сечь доставлено было. Так что не тебе упреки возводить в том деле, что тебя не касается.
Князь моментально отрезал домогательства дьяка, решившего его именем с запорожцев «поминки» выбить и долей малой добычи поделиться – ибо большую часть с казаков даже царь не выбьет. Если только кошевой атаман сам в Москву значимые «подарки» не отправит.
– Что ты, батюшка, я просто за интерес казны побеспокоился…
– Кроме тебя есть, кому о том радение проявить, – князь окончательно отверг притязания дьяка и тот поскучнел лицом. И заговорил уже деловито, выкладывая свои домыслы.
– В Гезлеве атаман людишек много освободил от татарской неволи, и среди них сынок был помершего писаря из Сечи Юрий Галицкий, происхождения шляхетского, оное потерявший. Бурсак сей в Святогорской лавре в полон татарами был взят.
– И что? Народа много в невольники отловили – такие набеги крымчаки каждый год устраивают. А что монастырь не отстояли, то худо, зачем я тын вокруг него приказал поставить, если татары с ходу им овладели?! И разор там полный учинили, монахов повязав.
Ромодановский искренне недоумевал, не понимая, куда клонит хитроумный дьяк. А потому начал испытывать раздражение, однако себя сдерживал, не желая открыто проявлять недовольство.
– Вот сей бурсак в походе невольников учить огненному бою стал, кошевой атаман ему под начало целую сотню мужиков из полона отдал. И их так подготовил, что за Перекопом атаку янычар стрельбой отразили.
– Быть того не может?! Лжа!
Григорий Григорьевич взъярился – он много лет воевал, сыновья уже в походах участвовали, много лет саблю в руках держат. А потому знал хорошо военное дело – ни один бурсак, что станет писарем или священником, не в состоянии за столь короткий срок сам огненному бою обучиться, не то, что других стрельбе научить.
– Бурсака сотником?! Атаку янычар отразить?! Не может быть!
– А если тот бурсак и вовсе не бурсак, княже?
От слов дьяка возмущение Ромодановского тут же утихло. Действительно – если человек во многих битвах побывал, хорошо воинское дело знает, да прежде мушкетерами или стрельцами командовал, то справиться должен был. А потому князь сразу уточнил:
– А прожитых годов сколько сему «бурсаку»? Служил ли ранее королю польскому али свеям?
– Не знаю, княже, – дьяк развел руками. – Выглядит сей муж зрело, будто лет много, возраста лет тридцати. А служил ли он свеям или ляхам не ведаю. Вот только…
Григорий Григорьевич внимательно посмотрел на Нащокина, тот явно был смущен и находился в растерянности. А потому князь поторопил его кивком – «бурсак» его самого заинтересовал не на шутку. Если тому столько лет, то в войне с ляхами участвовал.
И тут его обожгла пришедшая в голову мысль – что могло быть и совсем плохо, наоборот – с поляками против московских войск мог сражаться. Ведь Сирко тоже козни против царя чинил!
– В обитель в мае пришел ну не юнец, но еще не зрелый муж. А тут словно постарел сразу намного лет.
– В татарском полоне тяжко, и горести многие человек претерпевает. Страдания старят сильно…
– Но не за три же месяца так человек измениться может! Мне весточка из обители на Святых Горах вчера пришла, от монаха одного, – дьяк заговорил осторожно.
– Оного бурсака он видел перед набегом, и пишет, что воевода, который острог построил и Славянском назвал оный, на него ликом похож, как старший брат походит на младшего. Но именем последнего почему-то представляется, и желает, чтобы так его и называли.
