в основном — об охоте. Вспоминали всякие случаи.
Георгий Петрович рассказал, как мы с ним добирали раненого секача. Отец довольно кивал.
— Андрюха с малолетства со мной в лесу. Я его натаскал, как следует. Не хуже собаки. Помню, пошли как-то с ним на уток. Я ему свою одностволку дал старенькую. А у нас за городом болотина — и уток там тьма! Вот мы вечером и пошли, после работы. Не успели подойти к болотине — слетает кряква. Андрюха хлоп! — и сбил её влёт! Утка в воду и шмякнулась.
Отец рассмеялся, хитро щуря глаза.
— Я ему и говорю — молодец, сынок! Метко стреляешь. А кто теперь утку доставать будет? И тут он штаны скидывает — и в воду! А сентябрь уже, вода холодная! И ведь достал! Вылез — весь синий, губы трясутся. Но не упустил добычу.
Но сейчас лазить за утками в воду было не нужно. Арчи и Рони — два рыжих спаниеля — так и сновали в высокой траве впереди Беглова.
Доктор держал ружьё в руках, наготове. Я шёл позади него, поэтому моя двустволка спокойно висела на плече. Я теперь не охотник — егерь. Моё дело — организовать охоту, а стреляют пусть другие.
Две нагулявшие жир кряквы шумно сорвались из-под берега, испугавшись собак. Послышалось тревожное кряканье.
Беглов вскинул ружьё. Выстрел, второй!
Громкое эхо прокатилось по лесу, отразилось от воды и ушло вверх.
Одна из уток словно споткнулась в полёте и камнем рухнула в траву. Собаки рыжими молниями метнулись к ней.
Вторая с перепугу заложила широкий круг и шла прямо на нас.
— Андрей! Стреляй! — крикнул Беглов.
Но я только улыбнулся, провожая утку взглядом. Пусть летит. Хватит на мой век уток.
Со стороны озера тоже послышались выстрелы.
Из кустов показался Арчи. В зубах он крепко сжимал подбитую Бегловым утку. За ним трусил Рони с обиженным выражением на морде.
Открытие охоты состоялось.
— Цыц, хохлатые! Раскудахтались!
Баба Таня, кряхтя, наклонилась и стала собирать крупные коричневые яйца в крапинах свежего помета.
— Ужо всё обгадили! — беззлобно ругалась она недовольно квохчущих кур.
Яйца баба Таня складывала в алюминиевую миску, которая стояла на табуретке. С табуреткой и по дому, и по огороду ходить проще. Давеча с палкой пошла. Прислонила её к яблоне, а палка возьми, да упади в траву! Уж до чего шарила сослепу — насилу отыскала!
Конечно, с табуреткой медленнее. То ножкой за порог зацепишься, то за ступеньку.
Ну, так а куды торопиться? Молодые пусть торопятся. Пробегают всюю жизнь, потом оглянутся — где она, жизнь-то? И нету её.
А в старости и с табуреткой всё успеваш. Некуда торопиться, дак! А всё одно — забот много. Кур накорми, прости господи. Собаке тоже пожрать навари. В этом году и огород сажать не стала — воткнула редиску да лук.
А всё одно — травой зарастает, полоть надо. А полоть на табуретке — милое дело. Сиди себе, да дёргай траву.
Наклоняться только трудно — кровь в голову так и шибает. Катька-доктор говорит — это у вас давление, бабушка. Выдумает тоже! Чему там давить? Кровь шибает — вот и весь разговор.
Баба Таня вспомнила, как Катька нацепила ей на руку тугую повязку и стала качать в неё воздух какой-то резиновой штукой, сжимая её в кулаке. Повязка сильно сдавила плечо. Потом Катька что-то покрутила, и воздух стал медленно уходить, а Катька слушала у бабы Тани пульс.
— Сто восемьдесят на сто десять, — озабоченно сказала она. — вам бы в больнице полежать, Татьяна Семёновна!
Выдумала — в больнице! А кур на кого оставить, собаку? Огород травой зарастёт — не выдергаш потом.
С трудом выпрямившись, баба Таня постояла немного, держась рукой за дощатую стену курятника. В глазах кружились цветные звёздочки вперемешку в прозрачными, словно стеклянными мушками.
Трифон говорил про эти мушки. От них надо травку специальную заваривать и пить по утрам натощак. Только вот травка, как назло, кончилась.
И другая травка у Трифона есть — от ног. Заваришь в тазу, ноги туда опустишь на часок — и легчает! Колени меньше болят, и ходить легче.
Передохнув, баба Таня подняла табуретку и, переставляя её перед собой, медленно пошла к выходу. Куры за спиной успокаивались, рассаживались на нашест, собираясь подремать после сытной еды.
На улице, как всегда, ждал петух. Увидев хозяйку, он встопорщил гребень, зашаркал лапой по земле и воинственно закукурекал.
— Иди прочь, ирод! — прикрикнула на него баба Таня и замахнулась полотенцем, которое для такого случая висело на плече.
Петух отскочил в сторону и сделал вид, что роется в траве в поисках насекомых.
Но баба Таня знала, что будет дальше. Всего один раз она повернулась к петуху спиной, а он возьми, да и взлети ей на голову! Ирод, как есть, ирод!
Ох, и досталось тогда петуху! Так полотенцем отходила, что надолго запомнил. Два пера из хвоста выдрала. Ох, петух и горевал! Два дня сидел в углу курятника, нос на улицу не казал. Стыдно ему, вишь, перед курами было!
— А нечего прыгать! — проворчала баба Таня. — Ишь, прыгливый! Допрыгаешься до супа, живо в кастрюлю пихну!
Словно понимая угрозу, петух боком отошёл подальше.
А баба Таня медленно отправилась к дому.
Там она поставила на газовую плитку кастрюльку и запустила вариться десяток яиц, не жалея. На вторую конфорку приткнула кастрюлю с собачьим варевом.
Надо бы и себе что-то сварить, да уж ладно! Годы такие, что и есть не хочется. Чаю, разве, выпить.
Так и чайник поставить некуда — всего две конфорки у плитки. Ну, хоть такую сын из города привёз, спасибо ему за это! И Фёдор Игнатьевич молодец — никогда не забудет баллон с газом завезти и поменять.
А без газу намучилась бы печку топить! Ох, зимой муторно! Сперва за дровами лезешь через сугроб. Вспотеешь, пока долезешь. Потом топишь-топишь её, проклятую, а она всё дымит! Угоришь — не сразу и найдут.
А и милое дело — угореть! Смерть, говорят, лёгкая. Словно заснул и не проснулся.
Тьфу, ну что за мысли в голову лезут? И ведь Успенский пост — грех-то какой!
Баба Таня с досады плюнула на пол и закрестилась на тёмные иконы, висевшие в углу.
Лампадку бы зажечь — чтобы боженьке со светом повеселее было. Так это на табуретку лезть надо,
