Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…
Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу — и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.
Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскалённая сталь! А я — я могу со всем этим познакомиться! И я же всё равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…
А ещё — они убьют Танюшку. Сперва — сделают с ней это. Потом — убьют. Это я тоже себе представил — нетрудно с хорошим воображением.
И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Поче-
67.
му-то — непредставимо ужасней, так, что я понял — если она станет реальностью, я не смогу жить.
Не смо-гу.
Но если я всё равно умру — то по крайней мере не стану трсом и предателем.
Да — будет больно. Наверное — непереносимо. Но… ведь это только так говорится — непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.
И, наверное, это будет не так страшно, как видеть Таню… после этого. И знать, что это — уже не твоя фантазия, а реальность, в которой виновен ты.
По крайней мере — я попытаюсь.
Я поднял мокрое лицо. Как трудно говорить, обрекая самого себя на смерть… Сло-ва — словно глотаешь кипяток. Но что же я — совсем не человек? А всё, что я читал, смо-трел, о чём говорил? Мусор всё это, и только во мне и есть, что этот жидкий ужас?
Ждёте? Ладно.
— Ничего я не буду говорить.
— Вот даже как? — негр протянул руку и взял меня за лицо. — Даже не "не знаю", а "не буду"?
— Не буду, — повторил я. Почему-то из головы вымело все чувства, даже страх — оста-лась только звонкая переливчатая пустота.
— И не надо. — покладисто сказал негр. — Говорить ты и правда не будешь, а будешь ты кричать. День, два — где-то так. Сперва кричать, потом горло сорвёшь и стаешь сипеть, а когда не можешь кричать — боль ещё сильнее… Видишь? — он отошёл чуть в сторону. — Это — для тебя.
И я увидел кол. Его принесли четверо негров, ещё один нёс деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.
Всё. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примёрз к небу. По всему телу, по-крывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.
— Может, скажешь? — спросил откуда-то негр. — И иди. А то ведь знаешь — это такая боль, что у многих от крика рот рвётся…
— Сволочи, — сказал я. — Зверьё, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…
Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…
Но — будет жить.
Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.
Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг преда-теля… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только об-ратной дороги он им не показал.
И я не покажу…
…Когда я открыл глаза — оба негра уже падали к моим ногам. В полном обалдении я — уже начисто ничего не понимая! — наблюдал торчащие у них в затылках — у того и дру-гого — рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.
Потом откуда-то слева выплыл Саня — и я услышал, как валлонка в его руке с коро-тким стуком перерубили верёвку над моими ладонями.
Я рухнул в объятья подскочившего Вадима, не понимая, умер я всё-таки… или каким-то чудом жив?..
Юрий Ряшенцев
На волоске
Судьба твоя,
Враги полны отваги…
Но слава богу —
Есть друзья,
Но слава богу —
68.
Есть друзья!
И, слава богу, у друзей
Есть шпаги!
Когда твой друг в крови —
На войне — как на войне! -
Когда твой друг в крови —
Будь рядом до конца!
Но другом не зови —
На войне — как на войне! -
Но другом не зови
Ни труса, ни лжеца!
И мы горды.
И враг наш горд.
Рука — забудь о лени!
Посмотрим,
Кто у чьих ботфорт,
Посмотрим,
Кто у чьих ботфорт,
В конце концов согнёт
Свои колени!
Противник пал.
Беднягу — жаль…
Но наглецы несносны!
Недолго спрятать
В ножны сталь,
Недолго спрятать
В ножны сталь,
Но гордый нрав — ей-ей! -
Не спрячешь в ножны!
* * *
— Смотри, что у него с руками. Синие…
— Давай я разотру… Эй, девчонок там придержите, тут такое!..
— Ты ему руки сначала опусти. А то смотреть жутко…
А руки-то у меня, оказывается, есть… И болят! Ооой, как болят — вот оно, начали пытать… свои-то, свои за что пытают, я же их не выдал, ничего не сказал! Плечи вык-ручивала, растягивала, сжимала, жгла и морозила беспощадная боль, и так же начинали под чьими-то пальцами болеть и запястья.
— Б-б-больно-о… — прохрипел я, не открывая глаз, потому что ещё не понял, в сознании я или без. И вообще — живой или нет? да это и не казалось важным — боль нарастала. — Ну за что?! Перестаньте, хватит… больно, не трогайте!..
— Живой, живой! Серега, Серый! Он живой!..
— Три, три, он же без рук останется…
— Дай я сменю…
— Дайте ему попить, у него губы белые…
Вода. Настоящая вода! Тоже пытка — сейчас капнут несколько капель, и… нет, по-ят, поят!
Я открыл глаза. Улыбающиеся физиономии окружали меня стеной — точнее, купо-лом, сверкающим зубами и родным. Вадим держал мою голову на коленях и массировал плечи. Арнис растирал запястья.
— Ожил!!! — заорал из-за его плеча Олег Крыгин и замахал рукой: — Жи-вой!!!
— Ты ещё рявкни: "Все сюда!", чтобы девчонки прибежали, — хрипло сказал я и облизнул губы: — Дайте ещё попить, раз уж живой. И оружие с одеждой найдите, если можно.
— Уже нашли, нашли! — заорал Щусь, с широченной улыбкой сваливая возле меня моё ба-рахло.
— А этих Гадесов, — Саня, держа в руке окровавленную валлонку, хлопнул меня другой по плечу, — мы всех прикончили. Они даже из своих халабуд повыскакивать толком не успели.
— Как ты… сказал? — переспросил я. Санек насторожился:
— А чего я сказал? Гадесов.
От уже подзабытого детского словечка повеяло чем-то таким, от чего я широко улыбнулся… а потом облегчённо расплакался навзрыд. Ребята вокруг притихли сочувст-венно и растерянно, а я всё никак не мог остановиться.
Это был последний раз, когда я плакал — на много лет вперёд.
