— Геринг должен быть здесь, — вдруг совершенно иным, извиняющимся каким-то голосом заговорил Гитлер.
— Сообщили, что его уже удалось разыскать, — напомнил ему Борман, пытаясь уберечь вождя от очередного приступа неврастенической истерии. Сродни той, которая обычно постигает разорившегося картежника.
— Мы вместе начинали все это: — не собирался выслушивать его объяснения Гитлер, — наше национал-социалистское движение, нашу войну, всю эту Богом проклятую «русскую кампанию»… И я не потерплю, чтобы сейчас, когда нам особенно трудно, кто-либо делал вид, будто лично его все это не касается. Этого я никогда не потерплю! — все-таки взорвался он, постепенно входя в раж. — Слышите, Борман, этого я никому не потерплю! Никому из вас! Особенно тем, кто стоял у истоков нашего движения, потому что заговоры зреют именно там, у застоявшихся, мутных истоков! Хотя бы вы, Борман, слышите меня в такие минуты?!
— Слышу, — мрачно молвил в ответ рейхслейтер. В последнее время он уже не раз тайно сожалел, что в свое время не поддержал «заговор генералов». И Гитлер, похоже, улавливал это его иудино раскаяние. — Я все вижу и слышу. Уверен, вы действительно не потерпите.
— Раттенхубер! Где этот чертов Раттенхубер?!
— В приемной Раттенхубера нет, мой фюрер, — откликнулся адъютант.
— Так разыщите его, Шауб!
— Разыщу, мой фюрер.
— Сейчас он тоже должен быть здесь.
— Он будет здесь, если так приказали вы, мой фюрер! — заученно отчеканил личный адъютант.
«Да фюрер попросту боится оставаться в одиночестве! — вдруг поразился своему открытию Борман. — Ему хочется, чтобы все, кем он непосредственно привык командовать, постоянно находились рядом, игнорируя тот факт, что у каждого из них есть масса собственных обязанностей. Он постоянно нуждался в «аудитории»; ему требовалась моральная поддержка, духовная и энергетическая подпитка; но главное, чтобы чувствовать себя вожаком, ему нужна… стая! Послушная волчья стая. Фюрер теряет уверенность в себе, потому что давно потерял уверенность в своей стае. Он уже не чувствует себя вожаком».
— Чего вы дожидаетесь, рейхслейтер?
— Возможно, у вас возникнут какие-то распоряжения.
— Их не будет, Борман.
— Мне хотелось, чтобы вы знали, мой фюрер, что Борман всегда с вами. Он всегда рядом.
— Я знаю, что он… «всегда рядом», — небрежно ответил Гитлер, и личный секретарь не мог не уловить, насколько двусмысленно позвучала эта фраза. — Но это ничего не меняет.
«Фюрер не чувствует себя вожаком! — вот что открылось Борману в эти минуты. — Но самое страшное заключается в другом: все мы, кто окружает Гитлера, перестаем видеть в нем этого вожака! А ведь все наше движение создавалось под рыцарским девизом: «Вперед за вожаком!».
22
Три дня трудились мастера над виселицей, конструкцию которой предложил Божий Человек, и трижды, ближе к вечеру, к ним на местечковую площадь приезжал оберштурмфюрер Штубер. Несколько минут он молча осматривал все, что сумели сделать к тому времени мастера, придирчиво ощупывал и испытывал на прочность каждую балку и каждую доску. А затем усаживал Отшельника на помост, сам садился рядом, на невысокий чурбанчик, и подолгу говорил с ним — только с ним, остальных двоих он, вроде бы, и не замечал, — о его отце и деде… О том, каким ремеслом они занимались и что строили-мастерили.
А еще он говорил о сибирских концлагерях, в которых перед войной Гордашу пришлось провести почти три года; о жизни в плену, о страхе перед смертью и предательстве. Умно так говорил. Спокойно и страшно, однако же умно. Сразу было видно, что человек он знающий и начитанный; вряд ли он искренне верил в Бога, но в истории религии и в философии веры, несомненно, смыслил. В советских концлагерях Отшельник тоже немало встречал таких и всегда относился к ним с уважением. Но то все же были свои, а это — фашист.
Прощаясь с Отшельником, эсэсовец вновь внимательно осматривал незавершенное строительство, заботясь о том, чтобы помост и сама виселица были достаточно высокими, и чтобы поперечина, на которой обязательно должно быть три петли, — он сам настоял на этом, — покоилась на двух крепких дубовых столбах. Да и подставка висельничная у каждого приговоренного была своя, и палач, стоя с тыльной стороны виселицы, на лесенке, мог выдергивать ее из-под ног с помощью пропущенных через кольца веревок.
На четвертый день, когда виселица была готова, привезли первых четверых приговоренных. Это были заключенные не из лагеря, а из городской тюрьмы. Божьего Человека и Федана в тот день тоже не трогали, к виселице доставили только Отшельника. «Висельничных дел мастер» был потрясен коварством Штубера, когда тот приказал возвести его на эшафот вместе с первой двойкой приговоренных. С какой ненавистью он смотрел тогда на вежливо улыбающегося Штубера, стоявшего во главе небольшой группы военных и полицаев с фотоаппаратом в руках.
Однако повесили только тех двоих, что оказались справа и слева от Гордаша, а его оставили. Затем казнили еще двоих, а он по-прежнему стоял у своей петли.
— У архитекторов и инженеров-мостостроителей есть такой ритуал: когда по мосту проходит первый поезд или первая машина, они становятся под мост, чтобы в случае обвала стать первыми жертвами своей бездарности, — объяснил Штубер, когда Орест наконец сошел с эшафота на подкашивающихся от страха и усталости ногах. — Такая же честь выпала и вам, висельничных дел мастер.
— Это не честь, это садизм.
— Вся война — сплошной садизм, однако же это обстоятельство никого не останавливает. А вам не приходилось задумываться над тем, сколько садизма людского воспроизводится в библейских сказаниях? Советую полюбопытствовать.
— Но казнь — случай все же особый.
— А кто спорит? Казнь — это, можно сказать, апофеоз насилия, садизма и… — выдержал он длительную паузу, — человеческого мужества. Да-да, фельдфебель Зебольд, — как всегда в подобных случаях, обратился он к своему «подсадному из первого театрального ряда», — и мужества тоже. Напрасно вы так скептически восприняли мои слова.
— Не скептически, а внемля! — с пафосом дебютанта провинциальных подмостков ответил Вечный Фельдфебель, и, услышав его реплику, Штубер запнулся на полуслове.
Это «… а внемля!» в устах фельдфебеля Зебольда показалось ему сорванным овациями монологом Гамлета. Стоит ли удивляться, что и взглянул Штубер на Вечного Фельдфебеля, как на новоявленного театрального гения?
— Кстати, не хотите ли казнить самого себя? — обратился Штубер к Отшельнику.
— Как истинный христианин я отвергаю самоубийство как непростительный грех. Не зря же в старину самоубийц хоронили за кладбищенской оградой.
